Страница 27 из 34
Иван Егорович Солодов был в свое время раскулачен и выслан. В деревню вернулся за две недели до прихода немцев. «Тихим пришел, церковные песни пел, — говорила Мария Ивановна. — Немцы появились, перевернулся. Чистым зверем сделался». Вместе с немцами к нему приехал помощник. Пан Паныч. Так он велел себя называть. «Морда красная, пьет, лютует». «Колька Сазонов. Откуда только взялся. Он же сгинул. Пять лет не объявлялся, а тут на тебе, появился. Глумится над всеми, с криком, с угрозами». Петька Ярыгин. «Этот и раньше пил без просыху, теперь у него власть. Чистый лиходей». Гладизь и Фалинов приезжие. «Тоже не приведи бог. Над девками насильничают». Колька Петухов и Ванька Рыжиков «тихие, беды от них нет. Молоденькие. Им и восемнадцати нет. Насильно их записали в полицию. Пригрозили, как же. Сказали, что и матерей, и сестер постреляют».
— Соколов! — позвал Семушкин сержанта, дежурившего у входа в коровник.
— Есть.
— Собирай группу.
Сержант подал условный сигнал, появились пограничники. Откопали сейф. Перенесли его в лес. Можно было уходить из Заборья, но рассказ женщины, желание докопаться до истины в истории разгрома штаба армии заставили Семушкина принять другое решение. Он должен был расследовать все обстоятельства гибели командующего армией.
Сержанта Соколова, красноармейца Ефимова Семушкин оставил охранять документы. С группой пограничников Шувалова пошел в деревню. Бойцы блокировали дом старосты; Семушкин приблизился и заглянул в окно. Увидел Солодова. Тот стоял посреди комнаты и о чем-то разговаривал с женщиной. Той, которую, по словам Копейкиной, он привез из города. Женщина сидела на краю разобранной кровати, полная, достаточно смазливая, но какая-то расхристанная. Кофта расстегнута, волосы не чесаны. Грудастая, с мягкими круглыми плечами, она внимательно, как показалось Семушкину, слушала Солодова. Щелка в занавесках была маленькая, Семушкин не очень-то разглядел хозяина дома. Иван Захарович дал сигнал Шувалову схорониться, взошел на крыльцо. Постучал в дверь. Выждал. Осторожно постучал еще раз. Открылась дверь в сенях, послышались шаги.
— Кто там? — спросил глухой голос.
— Боец. Из окружения выхожу. Отопри, хозяин.
— Погоди, — ответил Солодов. — Посмотрю, что ты за боец.
Он вернулся в дом, приник к неосвещенному окну над крыльцом. Осмотрел Семушкина, двор.
Перед тем как идти в деревню, Иван Захарович сменил полушубок на шинель Ефимова. Хозяин дома, вероятно, остался доволен осмотром. Вскоре вновь послышались его шаги. Однако дверь он всего лишь приоткрыл.
— Ты один? — спросил он Семушкина.
— Один, хозяин, один. Пусти ради бога.
— А чего ко мне сунулся? — продолжал расспрашивать Солодов, придерживая дверь. — Домов в деревне мало?
— Мне все едино, — сказал Семушкин, — не знаешь, к кому стучаться. Устал я. В Карцеве, — назвал он соседнюю деревню, — остановился было у одних, едва ноги унес. Не всяк теперь принимает нашего брата.
— Оно так, — согласился Солодов.
— Ну, дак пустишь или как? — спросил Семушкин.
— Проходи.
Семушкин вошел в дом. Женщина пересела с кровати к столу. Кофточку она застегнула, волосы не прибрала.
— Раздевайся, гостем будешь, — сказал хозяин дома, разглядывая Семушкина.
Раздеваться Семушкин не стал. Вещевой мешок он положил у входа, на пол. Огляделся, прислушался, всем видом своим давая понять, что ожидает подвоха.
— Вдвоем, — подтвердил староста.
Семушкин чуть распахнул шинель у ворота, настолько, чтобы видны были петлицы гимнастерки со знаками различия. Хозяин заметил петлицы. Волнение не выказал. Не стал отсылать хозяйку к соседям за хлебом, за спичками или еще за чем-либо. Значит, подумал Семушкин, у него должен быть видимый сигнал тревоги. Неспроста же он принял окруженца.
— Не хошь раздеваться, так садись за стол, — пригласил староста, поторапливая женщину.
Та открыла заслонку у печи, достала чугун, миску с картошкой. Солодов в это время расставил табуретки, протер тряпкой стол. Вывернул фитиль в лампе, отчего в доме стало гораздо светлей. Поставил лампу как раз напротив окна. Делал он это, естественно, как само собой разумеющееся. Пришел гость, он его угощает, что за угощение в потемках. Всего одна заминка и произошла. Женщина, поставив на стол щи, картешку, хотела принести что-то еще, староста фальшиво закашлялся, зыркнул глазами на женщину.
— Чем богаты, — развел руками Солодов.
— Вы и штор не держите? — спросил Семушкин.
Солодов чуть напрягся.
— Налетов не боитесь, — сказал Иван Захарович.
Напряжение старосты спало.
— Тихо стало, — ответил он. — Ни самолетов, ни выстрелов. А вы что же, — хитро сощурился он, — шинельку солдатскую надели, а знаки различия снять недосуг, так при звании и идете? У немцев, говорят, к командирам отношение особое.
Он разбирался и в форме, и в званиях. Хитрый прищур глаз, ровно произнесенные слова были игрой. Мол, понимаем, о вашей же безопасности печемся. Он ждал. Нетерпеливо ждал, когда сработает сигнализация, придет помощь. До той поры держался молодцом.
— Давно иду, — устало отозвался Семушкин. — По теплу вышел.
Иван Захарович откинул полу шинели, достал пистолет, повертел его в руках.
— Вот моя защита, — сказал он, отправляя пистолет обратно, застегивая кобуру. Помни, мол, при оружии.
Староста понял. Он насторожился, увидев пистолет, успокоился, заметив, с какой тщательностью Иван Захарович застегнул кобуру.
— Вы ешьте, ешьте, — сказал Солодов. — Идти вам, поди, еще далеко.
— Да уж, — согласился Семушкин, с аппетитом уминая харчи.
— Хлебушка, извините, нету, — развел руками староста, переглянувшись с женщиной. — Отобрали. Все как есть отобрали оккупанты.
Не переигрывал. Говорил искренне.
Распахнулась дверь, в проеме показались двое. Семушкин неуклюже полез за пистолетом, никак не мог расстегнуть кобуру.
— Руки, руки вверх! — заорали оба полицая, нацеливая на него карабины.
Иван Захарович изобразил на лице неподдельный испуг. Поднял руки. Надо отдать должное, подумал он, сигнализация сработала быстро. И подобрались они тихо.
— Вы это… Не шлепните ненароком, — вскочил староста. — Важна птичка залетела.
Солодов возбудился до крайности. Он ходил по дому, присаживался, вскакивал, снова ходил, потирая руки, причитая и приговаривая.
— Важна, важна птичка, — чуть не скулил он от радости. — Старший лейтенант, кажись, Госбезопасности.
— Гражданин начальник, значит, — оскалился одна из полицаев.
— Он, он, — частил староста. — Как петлички свои приоткрыл, так я понял, кто это к нам в гости пожаловал. Попался, голубчик, попался. Постой, душа моя, под дулом, постой. Узнай, что за радость в темень глядеть.
По описанию Копейкиной Семушкин узнал в одном из полицаев «господина Пан Паныча», как она его назвала, как приказывал он себя называть жителям села. Крупный, с отечными мешками под глазами. Рядом с ним стоял, по всей вероятности сгинувший из деревни пять лет назад, Колька Сазонов. О нем тоже рассказывала Копейкина. Уголовник. Шрам на лбу. Волосы свисают на лоб блатной челкой. На ногах хромовые, гармошкой сапоги.
— Куда деть-то его? — спросил староста. — До утра держать надо.
— Дел бы я его, суку, — зло скрипнул зубами Пан Паныч.
— Но, но, Паня, — еще раз предупредил Солодов. — Мы его передать должны.
— В камеру его, в погреб, — предложил Сазонов.
Полицаи крепко держали карабины. Но это были всего лишь карабины. Оружие не совсем пригодное для кратких схваток в тесном помещении. Чтобы пользоваться таким оружием, надо пройти необходимые тренировки. А эти дилетанты, подумал Семушкин, оценивая стоящих перед ним полицаев, эти схватки не выдержат.
— А ну, — приказал Пан Паныч. — Топай.
Оба полицая отступили от проема, давая Сёмушкину возможность пройти вперед. Их было трое против одного, они совершали одну ошибку за другой.
Семушкин поравнялся с полицаями.
— Эх, хозяин, хозяин, — полуобернулся Иван Захарович, адресуя слова Солодову, отвлекая внимание полицейских. В тот же миг разворотом вправо, сильным выпадом от упора мыска левой ноги дотянулся до Сазонова, концами пальцев левой руки, тренированных до прочности металла, ткнул полицая в горло. «Укусом кобры» назывался этот выпад, удар его был смертелен. Раздался выстрел. Мгновением раньше Семушкин упал. В откате выхватил из-за пояса нож. Пан Паныч перезаряжал карабин. Семушкин бросил нож снизу, приемом «Сахэ», попал в изгиб горла и нижней челюсти полицая. Поднялся рывком до того, как полицай рухнул на пол, успев выхватить из его рук карабин. Обернулся. Староста стоял, разинув рот. До конца он еще не успел осмыслить того, что произошло. Ужас был написан на его лице. Ужас и паника. От ужаса перекосилось лицо женщины. Она выпучила глаза. Пятилась к окну. Споткнулась о половик. Дико, пронзительно закричала. Захлебнулась в визгливом крике, лишившись сознания.