Нора

Она называла его Киршфельдом, а он ее Понарой, потому что в девичестве она была Понарская; Сурт был Волыней, а его сестра Марина — Рыськой. К этим, данным много лет назад, детским прозвищам легко и естественно прибавилось еще одно — Норка. Услышанное однажды от Володи (Кайрой он ее называл только наедине), это имя облетело всю семью, и вскоре тетя Софа, забежав к Инне Борисовне, чтобы позвонить своему мужу на работу, заканчивала разговор обещанием передать «теплые приветики Рысеньке и Волыне с Норкой». Марина делилась с Норой своими нехитрыми любовными переживаниями, и она млела в лучах двойной семейной опеки и не понимала, отчего мужественного Сурта при невинном и привычном ему с детства возгласе «Волыня» передергивает, как от удара током.

…Он говорил:

— Конечно, выдуманное. Но оно — твое. Имя «Сурт» тоже придумал я. Мы с тобой придумали и свои имена, и эту свою жизнь, и все свои воплощения…

— Ты веришь в воплощения?

— Ну, знаешь ли, пocлe всего, что мы с тобой видели и видим, не верить в множественность жизней… может, ты у нас материалистка вдобавок?

— Материалистка или нет, не знаю, мне все эти ярлыки глубоко до лампочки. Но я точно знаю, что не дала бы себе забыть, кем я была. Значит, не могла у меня быть какая-то жизнь до рождения. У кого-нибудь другого, может, и была, не знаю.

Сурт попытался перебить, нo она повысила голос:

— Дослушай! Я умею видеть, и я вижу. Я могу гулять, и гуляю. Но я родилась первого марта тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, и…

— А Кайра?

— И Кайра тоже! Кайра — это я, ты что, не понимаешь? Кайра ни на секунду не забывает, что у нее есть тело, и есть люди, которые зовут ее Норой…

Она умолкла, теряясь в попытках объяснить очевидное. Сурт гладил ей волосы, и почему-то ее это раздражало, нo она не хотела сделать ему больно и не убирала его руки. А он осторожно, слово за словом, выговаривал:

— Кайра. Птица чернокрылая. Фея всемогущая. Слушай меня. Не перебивай. Я все понимаю. Но разве ты думаешь, что время повсюду течет одинаково? Может, ты не помнишь своих прошлых жизней, потому что их еще не было? Ведь ты же веришь, знаешь, что наши с тобой походы по мирам существуют на самом деле! Давай попробуем! Отправимся в прошлое, родимся, встретимся, влюбимся…

Они спорили, спорили, а потом прожили две жизни: одну, долгую и счастливую, полную роскоши и интриг, вo Франции семнадцатого века, а другую, трагическую и короткую — в Египте эпохи Птолемеев, и оба раза любили друг друга до конца.

Через несколько лет, в Лувре, он остановится, как вкопанный, перед табличкой «Евпраксия и Пантелеймон — Ромео и Джульетта античного мира». Галина, как курица, будет кудахтать «пойдем, пойдем» и тянуть его за руку, а он, не слыша ничего, будет смотреть на девичье лицо, нарисованное на правой стороне двойного саркофага.

Своего лица он не узнает, потому что зеркала в Александрии были большой редкостью.

6. Я хочу поднять бокал

Кайра стояла на табуретке в переднике и вытирала книги, а Сурт ставил их на место.

— Поосторожней, автограф Крапивина.

— Откуда?

— Как, откуда? Был на вечере, пробился, изловил… обыкновенно.

— Тебе сколько было?

— Да вроде четырнадцать. Но я и сейчас его люблю. Он взрослый писатель, на самом деле, просто пишет о детях. Даррелла ведь не только животные читают!

— Не о детях твой Крапивин пишет, а о мальчиках. Взрослый мужчина еще может изыскать в себе мальчика, а мне это как-то трудно сделать.

Двусмысленность сказанного дошла до обоих одновременно, и оба прыснули со смеху, нo тут в дверь постучала тетя Софа:

— Норочка, Волыня, идемте! Все гости собрались, вы одни здесь крацаетесь. Инночка всего такого наготовила, вы знаете, как это обидно хозяйке, когда еда на столе, а гости не за столом. Как не свои, ей-же Богу! Норка, скажи ему!

Сурт еле слышно вздохнул. Кайра пообещала, что она скажет, и дверь закрылась.

— Идем, Сурт. Будем своими. Кстати, на каком это языке — «крацаться»?

— Все на том же, на киршфельдо-понарском. Означает «делать не то, что надо, а то, что хочется».

Они заняли места за исполинским столом, где действительно уже были все — прямо как в записке, которая полнедели висела на кухне:

Приглашенные на мой день рождения

мама папа Володя Нора

тетя Марта

деда Боря (посадить в центр, нo далеко от тети М.)

тетя Софа дядя Игорь Лариска с Сашкой

тетя Неля тетя Люся Вадим

тетя Наташа дядя Алик Максик Арсений

Аскольд Иосифович, если сможет

кажется все

ой себя забыла — МАРИНА

…Аскольд Иосифович, несмотря на преклонные годы, «смог», а деда Боря сидел где положено, то-есть в центре, нo поодаль от тети Марты. Дело в том, что они души не чаяли друг в друге: Борис Моисеевич Понарский, зэк сталинской закалки, инвалид пятьдесят восьмой статьи, и Марта Ароновна Киршфельд, вдова гениального дяди Макса, семейного тотема. Просто их соседство всегда выливалось в длительные споры о внешней и внутренней политике, и находиться за одним столом с ними становилось затруднительным даже для потомков, которые, в свою очередь, не чаяли души в обоих.

Кайра смотрела на Максима и Арсения, внуков дяди Макса. Они никогда не видели своего деда, нo каждый из них чуть ли не наизусть знал его колкие эпиграммы, очерки, боевую историю (два ордена Славы, брал Берлин) и, наконец, походку, характер, черты лица по сотням фотографий. Они бы с легкостью узнали его на улице, если бы в пятьдесят шестом году его не убили под Будапештом. А кто был Григорий Бахтерев? Ни слова. Ни записки. Пара фотографий. Как не было.

Стол гудел, как расступающиеся волны Чермного Моря. Ларисочка, как институт? (Лара, слышишь, тебя дядя Алик спросил про институт). Паштет передайте, тетя Инна. (Софа, ты рецепт возьми, твоему ребенку мой паштет понравился. Тетя Инна, не называйте меня ребенком, я уже взрослый). Налейте вина, я хочу сказать тост! (Тише! Тише! Дедушка Боря будет говорить тост! Макс, тише, Бориса Моисеевича слушай, он интересное скажет).

Поднялся стремительной седой каланчой старый Понарский и сказал:

— Мы сегодня собрались… (Максик! Не ешь, слушай Бориса Моисеевича)… чтобы отметить важную дату. Это — восемнадцатилетие нашей дорогой Мариночки, которую мы еще все в нашей семье зовем Рысенькой. (Рыся, выпрямись, ты должна быть красивая. Саша, смотри на дедушку.) Рысенька, чтобы ей жить до ста двадцати лет, очень похожа на свою прабабушку Маню, в память об которой (Саша, не поправляй дедушкины ошибки, лучше сам хорошо учись) ее назвали.

Восемнадцать лет — это совершеннолетие. Это число в старой еврейской традиции означает «жизнь». В Государстве Израиль в восемнадцать лет молодые люди идут в армию. В том числе и красивые девушки. Я хочу пожелать тебе, Рысенька, чтобы ты жила долго и в хорошем месте, даже если тебе надо для этого будет пойти в армию. (Шепот по всему столу.) Но ты не волнуйся — девушек, особенно красивых, в боевые места не посылают. Давайте выпьем: лехаим!

На другом конце стола Аскольд Иосифович и тетя Марта тихо и самозабвенно спорили, в честь кого, собственно, назвали Марину. Остальные осушили бокалы. Аркадий Семенович уравновесил тост своего тестя собственным тостом за дочь: «пусть у тебя будет счастливая жизнь так, как ты этого сама себе желаешь». Потом пили за родителей, за дедушку, за родственников с каждой стороны по отдельности. Выпили и за брата. Кайра все боялась, что будут пить за нее, но обошлось. На каждый тост приходилось по полрюмки вина, и никто не хмелел, хотя бокалы звенели, как на грузинской свадьбе.

Тетя Марта в очередной раз рассказывала, как она впервые познакомилась с дядей Максом.

— И вот, представляете, он подходит ко мне в купе с букетом и говорит: я еду к своей невесте, в … (Ростов-на-Дону! Тетя Марта, в Ростов-на-Дону! Тихо, Саша, не мешай.)… да, вот. Он сказал, что едет к невесте в Ростов-на-Дону. Но! Это он говорит, обратите внимание! (Максик, ну уж про своего-то дедушку ты точно послушай! Мамочка, ну сколько можно слушать одно и то же? Максик, бабушка рассказывает, ей будет приятно.) Так вот: он открывает окно и бросает букет в это окно, и говорит мне…