Нора

В трубке послышалось бульканье жидкости.

— Ты, Володюшка, на меня не сердись. Я тебе к добру говорю. Можно, конечно, и упырем быть, и хорошим человеком оставаться; нo трудно, я бы не смог. Я вот старого мужа Магдиного в Москве встречал, поляка, он мне рассказывал: он в войну у немцев кровь сосал, под оккупацией. А потом разных гопников, шваль там разную потреблял, значит. Ну, это по закону, конечно, выходит самосуд, нo тут с голодухи вообще удивительно, что думаешь про такое. Ты вот корову ешь, свинюху там — ну, ты у нас еврей неверующий, свинюху ешь, да? — ты ж не проверяешь, какая она была, там, грешила, кабану своему рога наставляла, или, наоборот, честно себе жила, по-свински? А он проверяет, значит, честный мужик. А с Магдой он лет двести жил, тo они расставались, тo опять сходились. Знаешь почему? А угадай! А он ее любит. Любит, понимаешь, потому что она хоть и шлюха позорная, хоть и древняя, как не знаю что — а ведь баба-то хорошая, умница ведь. И я ее люблю, поэтому и пропаду с ней. А ты не зависай. У тебя жена есть. Не нравится жена — бросай ее, заведи другую, третью. А Магду не тронь. Вот.

Володя что-то зашептал в трубку.

— Ну, не веришь — живи как умеешь. Я как лучше хотел. Ну, ты астрономией увлекался, подумаешь. А я в кружок авиамоделистов ходил, знаешь, как здорово? Девятьсот миллионов лет как минимум луна вращается? Ну, значит, столько лет нашей красавице. Я подробно не знаю. Если интересно, можешь Магду спросить, она все тебе расскажет. Как первое? Да, точно, первое апреля. Ты что, Володька, думаешь, я совсем спятил, тебе на первое апреля такое ночью устраивать? Ладно, будь здоров, голову только раскрути, подумай немножко. Пока!

Тихо в прихожей Володя вешает трубку и стоит у двери. Тихо на кухне вешает трубку второго телефона Галина и бесшумно проскальзывает в спальню, под одеяло. Через десять минут туда возвращается Володя. И продолжается ночь.

9. Ангел над «Титаником»

Date: 27 April 1994, 11:23

From: [email protected]/* */ (Mark Soranskij)

To: [email protected]/* */

Хозяюшка!

Отвечаю сразу на твои письма от 18.4 и 21.4, благо в последние дни был в отъезде, а точнее — в отлете. Ты уж не сердись на меня — все ищу приключений на изрядно потрепанную свою задницу, а они требуют приготовлений. Феноменальная способность к быстрому передвижению, приобретенная мной в результате пагубного общения с М.Е., сокращает путь, нo хлопоты уменьшает ненамного — разве что без паспортного контроля обхожусь. За эти 10 дней где я только не побывал! Вот ты сейчас и думаешь: «всюду побывал, а у меня не бывал». Правда, Норонька, ты подумала так? А ведь чуть не каждую ночь я стоял под семиэтажкой на Ивановском, во внутреннем дворе, и глядел в твое окно, как старый дурак. Пожалуй, «старый дурак» ко мне уже не подходит, «древний идиот» звучит куда более незыблемо и устрашающе. Когда вокруг точно не было ни живой души, я взлетал к четвертому этажу и заглядывал, каюсь, в твою спаленку. Все, что открывалось мне — замерзшая левая ступня, выбивающаяся из-под одеяла, дa груда одежды, сваленная в углу. Еще кошка твоя пробуждалась и глядела в меня, прищурясь, всевидящим змеиным оком; тут смелость моя кончалась, и я убирался восвояси с космической скоростью, пуще всего на свете боясь твоего пробуждения.

Если бы ты проснулась и наши взгляды встретились, окно не удержало бы меня, и мы оказались бы вместе. Наступило бы счастье великое; нo затем ты проклинала б меня вечно за то, что обрек тебя на нескончаемое полубытие вместо человеческой жизни; ровно как М.Е. — меня самого. Я потому все эти годы к ней и возвращался, что боялся полюбить живую женщину и сделать из нее чудовище. Иногда я искал успокоения от моей мучительницы в обьятиях женщин, уже испорченных другими, менее осторожными, отставными мужьями М.Е.; в Петербурге минувшего столетия я знал лишь одну такую — Агафью Родионову. Она была добра и честна, нo характерами и воспитанием мы с ней чересчур разнились.

Чего я тебя стращаю понапрасну, дубина я стоеросовая? Лучше светлым воспоминанием того времени поделюсь.

Очень помогла мне дружба с Еленой Петровной Ган, неутомимой путешественницей, доброй и мудрой женщиной, замечательным мыслителем и оккультным философом. Попросту, была Елена Петровна неплохою ведьмой, потому и не угрожали ей пакости да страсти, которые я тебе с наслаждением описал по глупости своей. Пользуясь положением замужней женщины, она шныряла по всем уголкам планеты, и я иногда имел честь сопровождать ее в этих шныряниях. В браке она состояла лишь формально (с неким Н. Блаватским, чиновником), и сердце ее было не менее свободно, чем мое (я также формально числился супругом М.Е.).

К сожалению, весной 91 года (не нашего, увы, а того века) она отправилась в последнее путешествие. Это случилось в Лондоне, и я узнал об этом слишком поздно.

Тут мы и дошли до твоих вопросов об исторических знаменитостях. Начну с главного: видел я Пушкина, даже не один раз — нo лишь издалека. Слышал, что он талантливый поэт. Сейчас, узнав такое, я бы побежал знакомиться, нo тогда я был иным. Такого понятия, как поэзия по-русски, я представить себе не мог; сильно увлекался лордом Байроном, и наивно полагал, что при таком гении ни один Пушкин, Ружьев или Мортирин не сможет и полы вытирать. Теперь мне за себя очень стыдно. Вообще из той плеяды я сдружился всего с одним человеком, которого встретил совершенно случайно, по мебельным делам: отважным и озорным бастардом Александром Полежаевым. Вот было бы украшение для русской литературы! Ан нет — сгинул в Христовом возрасте, в тюрьме, от чахотки. Ныне почти всеми забыто его имя, а жаль.

Опять на грустное скатились. Из твоего списка титанов видел Чехова, присутствовал на вечере, где он читал рассказы. Я тебе хотел напомнить про его Перекладина, когда разбирал стихотворение, что ты мне послала 31.3; нo побоялся обидеть. Тоже жертва туберкулеза. Кстати, пару лет назад я придумал фантазию, в которой эта болезнь была излечима в девятнадцатом веке. Тогда бы мы имели 10-томник сатиры Полежаева, а восьмидесятилетний доктор Чехов, автор многих гениальных романов и единственный дважды Нобелевский лауреат по литературе, лечил бы больных в осажденном Ленинграде… Впрочем, тогда он, наверное, умер бы от голода.

В чем первопричина нашей суеты, нашего непокоя? Я убежден, что мы — орудия, но орудия в возвышенном смысле. Как может человек претендовать на независимость и самостоятельность, если он выполз из чрева другого человека, а зачат третьим? Даже самый отъявленный материалист признает свое родство с животным миром, хотя бы по Дарвину; а раз так, тo и неверующим должно быть ясно, что мы — работающие элементы машины бытия. Мне бы хотелось понять свое место в этой машине, чтобы лучше выполнять свою роль. Все мои искания приключений, все эксперименты над собою — все ради этого. Я верю, что не трачу праздно свои силы: без понимания нет настоящей любви, а без любви нет никакого действия.

Однажды, давно (году в 1918) я написал рассказ об этом. Во всяком случае, для меня рассказ — именно об этом. Тогда еще я писал только по-французски. Я озаглавил его «L'ange sur le Titanic», что по-русски можно понять двояко: ангел над «Титаником» или ангел на «Титанике» (в те годы эта морская катастрофа сильно волновала мое воображение). Рассказ я перевел для тебя на русский, но так и не решил, какой из двух вариантов названия подходит больше. Рассуди сама. Рассказ высылаю приложением к письму.

L'ange sur le Titanic

Марек Соранский, 1918

Паулина стояла у перил и тихо курила длинную дамскую сигарету.

Она сказала мне: «Кроме меня, Вы здесь, кажется, единственный, кто не толкается у шлюпок».

Мы с ней уже встречались и обменивались любезностями; один раз я даже ангажировал ее на танец. Мы и не могли не познакомиться — поляк на американском корабле редкая птица, а два поляка и подавно.