Страница 2 из 3
«Что же тут уважать? Конечно, все плохо… И всем ужасно скучно».
Это — припев и «Вани», и «Сестер», и старожилов «Вишневого сада».
Толстого или Достоевского, даже Тургенева, наконец, ленивого Гончарова Бог или Natura-Genitrix {Природа-мать (лат.).} вырубали из большого дерева большим топором. Все крупно, сильно, — в творчестве, в лице их. Сотворение Чехова все шло иным способом. На небольшой дощечке дорогого палисандрового или благочестивого, или кипарисного дерева из мирных стран Востока, тонкою иглой начертан образ тихого, изящного человека, «вот как мы все», но от «всех» отличающийся чрезвычайным благородством рисунка, всех линий. В Чехове Россия полюбила себя. Никто так не выразил ее собирательный тип, как он, не только в сочинениях своих, но, наконец, даже и в лице своем, фигуре, манерах и, кажется, образе жизни и поведении. «Все вышло, как у всех русских: учился одному, а стал делать другое; конечно, не дожил полных лет. Кто у нас доживает? Гнезда не имел, был странствующий. И все немного музыканил или мурлыкал себе под нос. Ни звука резкого, ни мысли большой. Но что-то такое во всем этом есть, чего нигде еще нет. Что бы это такое? Да, скучно без этого было бы жить. С другим было бы удачнее, счастливее, благополучнее, но скучнее. А этого вот слушаешь, слушаешь и забываешь, что дождь идет, что так глупо все, и не то что миришься с глупым, — этого нет, — но в безмерно глупую и дождливую эпоху находишь силы как-нибудь просуществовать, пересуществовать ее, перетащиться по ней».
Спасибо тебе, поэт. Ты нас баловал, когда всем было очень тяжело. Но в музыке твоей всегда звучала струна, по которой мы знали, что «есть край иной»[5]. И суть твоей песни заключалась в том, что пела-то она об одном, вот «об этом», а грезы навевала-то совершенно о другом, «вот о том». И мы под звуки твои и спали, и не спали.
А впрочем, и настанет «все то же», мы нашего «Антошу Чехонте» не позабудем… Есть «погибельный Капказ», и есть срединная, плоская «Россия», куда обширнее кавказских стремнин… Настоящая мудрость заключается в том, чтобы в героическую эпоху жить героически, а в негероическую эпоху все-таки не разбивать о стену голову. Великое «что делать» всегда останется под солнцем: «что делать» — как недоумение, «что делать» — как бессилие. Беспримерно героическая натура, Достоевский, устами Мити Карамазова сказал:
— В тысяче мук я есмь. Корчусь — и все-таки есмь[6].
Это говорит Митя перед каторгой; но сам Достоевский, в горчайшую минуту своего существования, в одном частном письме, порассказав приятелю все напасти, кончает:
— Не правда ли, живуч я, как кошка.
Это — когда ее выкинут из третьего этажа в окно, а она перевернется и все-таки побежит.
«Есмь» — самое главное; «есмь» — первое. Рождаемся мы не все для варенья и яблок, но, между прочим, и для кислого существования. «Что делать!» «Быть человеком» важнее, чем быть «сытым человеком» и даже «нравственным человеком», «добрым человеком», ибо, черт возьми, кто же будет «сыт-то» или «нравственен», если «меня нет», существа с желудком и 10 заповедями? И поэтому я всегда сперва подумаю о том, чтобы «мне остаться на земле», и уже потом подумаю, какими заповедями обставлюсь и по скольку фунтов хлеба буду съедать в день. Все после «жизни», все «позади» жизни… Не знаю, для чего мне после этих строк о грустном Чехове хочется кончить, обращаясь в особенности к юности:
— Не убивайте себя!
Никогда, ни за что, ни в каких обстоятельствах, ни даже после преступления или перед ним, — все-таки не убивайте.
Нить, которая раз оборвется, — никогда не завяжется. А все прочее, ей-ей, все, не только тяжесть жизни, но и грех ее, даже ужасный грех, — все-таки можно связать ею «вторичный узелок».
Эту мысль о жизни внушает Чехов тем, что грустная дума и тон его весь полон полужизни. Мерцает, мигает, теплится, но не горит. И, глядя на это «мигающее», долго глядя, вдруг преисполняешься еретического страха: «Вдруг погаснет». И кричишь: «Зажигай все, лучше все зажигай, неужели эти ужасные темень и хлад, когда вдруг все погаснет!»
1910
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые: Русское слово. 1910. 17 января. № 13. Подпись: В. Варварин. Перепечатана в «Чеховском юбилейном сборнике» (М., 1910. С. 179–186). Печатается по: Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1992. С. 299–305.
Розанов Василий Васильевич (1856–1919). Помимо данной статьи, Розанову принадлежит отклик на смерть Чехова (Писатель-художник и партия // Новое время. 1904. 21 июля. № 10196) и статья «А. П. Чехов» (Чеховский юбилейный сборник. М., 1910. С. 115–132; перепечатана в изд.: Розанов В. В. Сочинения. М., 1990. С. 410–421). О взаимоотношениях Чехова и Розанова см.: Катаев В. Б. Чехов и Розанов // Чеховиана. Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 68–74.
5
Реминисценция из стихотворения Пушкина «Для берегов отчизны дальной…» (1830): «Из края мрачного изгнанья / Ты в край иной меня звала».
6
Неточная цитата. У Достоевского: «В тысяче мук — я есмь, в пытке корчусь — но есмь!» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. II., 1976. Т. 15. С. 31.)