Среди обманутых и обманувшихся

Так высокомерно говорил М.А. Новоселов. «Свинцовые инстинкты» у Ромео и Юлии, у Гретхен и Фауста. Прочь «природу» и «золотую колесницу Маб». И вот они «устроили». Все взяли в свои руки: и ведь ни одна пара Ромео и Юлии теперь не шелохнется без их «позволения»: а пошевельнется — так заплатит кровью, своею и детской. Страшное повиновение, непререкаемое, от Гибралтара до Артура, устроилось. «Все уже кончено — и это крепко», — говорит Инквизитор у Достоевского. «Крепость» этого повиновения отстаивает и Новоселов, и брошюрка Л. Писарева, и бесчисленные писания г. Заозерского. О «крепости» этой, о «твердыне» и идет речь. Пролезем, однако, в щель и заглянем: как внутри своей «крепости» они распорядились? Ну, кровь им дана, и детская, и женская. Все — в обеспечение «повиновения». Хорошо. Согласимся. Мир согласился. Мина («Красный карбункул») возвращается к Вальтеру по этапу. Все дано, всяческое повиновение, против которого взбунтовались бы животные. Вытянуло из себя жилы человечество: и, заметьте, все во имя (тут-то и обман! тут-то мы и входим в толпу «обманувшихся, самообманувшихся»!) собственного своего идеала чистой и непорочной семьи, чистого и непорочного брака — как колыбели рождения своих детей! Тут-то, если мы разберемся, мы входим в нечто гораздо более ужасное, чем инквизиция. «Удивляюсь я Розанову: сам же он говорит, что везде и вне христианства брак составлял часть религиозного культа; какое же противоречие слышать от него, что он требует, чтобы у нас только брак был естественным, светским, а не частью религии же, — явлением!» Так в заключительном слове прений о браке высказался арх. Антонин. Да, во всех религиях благородное человечество потребовало, чтобы брак был частью их: и они искренно и чистосердечно, с полною любовью и в полном содержании, взяли в себя брак: но ведь то и были «религии» странные! «Царица Маб» или, что то же, любящий инстинкт Ромео и Юлии, сей «свинцовый инстинкт» (по Новоселову), — разложил эту «религию» в длинную вереницу фантастических лиц, то как эльфы, то как девы, то как супруги и матери. И все они, от Юноны-матери до Афродиты-девы, до шалуна-«амура», величиною не больше «камня в перстне альдермана», — что-нибудь делают, как-нибудь заботятся около брака: один внушает любовь, другая — помогает в беременности (Juno — Lucina), третья — в родах, и есть «богини-няньки», выучивающие… как ступать ножонками рожденному ребенку! Я читал, у Буасье, что решительно всякий месяц и почти неделя девичества ли, супружества ли сопровождалась «особым богом». Конечно, — все это сказки «царицы Маб», в реальном смысле — глупости, но это — мечта, милое воображаемое, какое-то умиление сердца человеческого, да и снисхождение Неба к человечеству, сказавшееся около колоссального мирового факта — беременности. «Так все ново и страшно — что без Бога нельзя». А как они были язычники, еще не «просвещены», то и навыдумали сказок вместо «истины». Хорошо, сказки. И все языческие «религии», конечно, — сказки; ничего объективного там нет, кроме, однако, — умиления. Это уже, умиленность-то, факт!

В «обмане», однако, содержится та истинная и уже реальная сторона, что ему «верят». И что есть — подвиг, на этой вере основанный. Вот так и древние религии: «обманны» они были, никаких там Геркулесов и Юнон не было; но умиление было, но вера — совершилась: и верою этою прожили — страшно сказать — несколько тысячелетий люди-дети! А стало быть, и для нас, в старости, эта их детская вера и особенно детская их сохраненность (прожили!) может быть дорога и даже должна быть дорога. Так вот каких странных «религий» брак был частью, уж конечно — органическою. «Брак всегда входил в религию, был всегда частью религиозного культа». Не могу я забыть, вовсе никак не объясненного автором, почтенным покойным еп. Хрисанфом («Религии древнего мира», т. III), факта, что в некоторые из «языческих» религиозных процессий, религиозных празднеств, вносились… детские игрушки!! И в них стучали!.. Он объясняет это разными там «мифами» о том, как «куреты» или «кабиры» забавляли не то «рожденного Зевса», не то еще кого-то «погремушками». Но мифы, я думаю, придумывались для любопытных чужестранцев: а в сущности, уж если в религию входит «Афродита-дева» и «Юнона-мать», то «колесница Маб» требовала внести сюда и дудки, и бубенчики детские, и кое-что из кукол. Вообще, и спальня, и детская, и мама, и няня — входили в эти странные «религии». Так вот о чем заговорил еп. Антонин. «Схема» ведь всякая не опасна: ибо это — алгебра, формула, без конкретного содержания. А попробуй-ка «раскрыть в алгебре скобки», — и покажутся из-за скобок такие чудища, что от оратора, пожалуй, услышишь: «Нет, уж лучше выведите брак вовсе из церкви, даже вовсе из христианства; а только в христианство и церковь не вносите этих погремушек, кукол, нянек и матерей, иже есть в сонме языческих богинь». В том-то и дело, что в древние «религии» (так будем условно называть их: для нас это — глупости, «миф») входило не слово о браке, но сам брак, и без исключения чего-либо в нем: а как брак есть и останется «натуральною вещью», во все времена одною, то и явился «натурализм», «натуралистические религии», все получившие исключительно свой характер и свое имя от «брака». А как вместе с тем «брак», будучи «натуралистическою вещью, на земле лежащею», — на земле вовсе не разгадываем (начала жизни никто постичь не мог), для земли непостижим в зерне своем, в существе, в инстинктах, отнюдь не свинцовых, а золотых, — и, далее, так как «брак» есть и у цветов, а, по одному предположению Гилярова-Платонова, он обнимает и звезды (да на «звезды» почему-то и влюбленные любят смотреть, а луну называют даже «покровительницею влюбленных»), то «натурализм» древний и поднялся до «звездочитания», «звездочетства» — и странным образом «ход светил небесных» связал с «рождением детей» (идея гороскопа, астрология). Словом, тут множество ошибок, полная неверность — кроме умиления. У нас же «истина»-то есть, а умиление… вот его-то вовсе и нет, что и вызвало такое мое отношение, всю полемику мою по вопросу о браке, которые удивили арх. Антонина. Ведь посмотрите: Новоселов, Рачинский, Вл. Соловьев, Л. Писарев, Заозерский — все они не то чтобы «так себе» относятся к браку: они его всеми силами души ненавидят, до неспособности сказать хотя бы одно доброе слово хоть о единой Юлии, об одном Ромео, о какой-нибудь Гретхен или у себя в соседстве о какой-нибудь Лизавете или Катерине. Как девушка и любовь — так отвращение; как юноша и любовная записочка — так нет конца громам! Нет, я предлагаю: перечитайте всю духовную литературу и отыщите хотя одну ласковую строку к юным влюбленным: голо, пустынно, не найдете! А между тем все не только утверждают, но усиленно защищают, что «брак есть таинство церкви». В чем же дело? Отчего Рачинский (в переписке со мною, напечатанной в «Русск. Вестн.») так усиленно говорил: «Неужели мы с вами (со мною) будем спорить или сомневаться, что брак есть таинство?» — и вместе так усиленно ненавидел замужество всякой девушки (имя учительниц, ушедших от него в замужество, он никогда не произносил, относясь как к похороненным), как равно видел грязь и мерзость в акте рождения детей. Да дело идет… не меньше как о том, чтобы охватить обручем гроба весь этот «языческий мир», с Юнонами, Лицинами, Афродитами и прочей «нечистью». Отлети в сторону брак, успокойся, «довлей в себе»: через 2–3 века он разогнется, выправится, станет «натуральной вещью». Это еще пока ничего, атеизм. Затем на 3-й век покажется «царица Маб»; начнутся сказки, поэзия, «предания», «жития» — но вовсе на другой лад! И покажется «язычество»! Вот как велика ставка! Усиленное утверждение (в переписке со мною) Рачинского имело в себе тот практический и узкий смысл, что «судьба ни единого Ромео и Юлии не может выйти из моих ненавидящих рук: и уж я такой содом там сотворю, так пригну их к земле, что всякие сказочки у них из головы повылетят вон, что будет им не до мифов, не до золотых снов, — а станут они слезы лить да развратом обмазываться». Все — именно тут, в одном месте, в области брака, — будет противоположно религии: и тем вернее религия потеряет всю связь с браком, до испарения всякого запаха, т. е. тем смертнее и окончательнее умрет древний «натурализм», в расхождении с коим, в побивании коего и заключался весь смысл исходной точки нашей эры! Вот отчего и католичество, в Италии и Франции, почувствовало смертный удар не от Штрауса и Ренана, не от смеха Вольтера: все это — «цветочки», без ягодки. Ягодка, съедобное было у него отнято через такое, казалось бы, невинное явление, не затрагивавшее ни «filioque» (и от Сына (лат.)), ни «папской непогрешимости», ни «догмата о Св. Троице», как «гражданский брак». А это — смерть. И между тем, все века ведь католичество, как ни в какой еще стране, мучило и издевалось над семьею и ввело в нее, через полное закрытие развода, уже окончательно нож и гной разврата: этого кто же не знает, это — воочию, в документах!