Мой друг Тина Бабе

Эрвин Штритматтер

Мой друг Тина Бабе

Это началось на звероводческой ферме графини Вартенберг, где я зарабатывал себе звание подмастерья для одной из тех профессий, которыми овладел впоследствии. История начинается с появления почти уже не существующего графа.

Его приносили на ферму на носилках. Серебристые лисы скрывались в своих закутках, но любопытные нутрии становились на задние лапки и внимательно следили за процессией.

Носилки несли двое мужчин. Впереди шел старый лакей Йозеф, в гладко выбритой лысине которого отражалось солнце, а сзади носилки нес длинный лакей Михель, обожавший распространяться о политике. Иной раз посреди его пылких речей, которые он держал перед нами, работниками фермы, его звала графиня.

— Мише́ль! — кричала она. — Мише́ль!

И Михель, только что говоривший нам о достоинстве пролетариата, кричал в ответ:

— Сию минуту, ваше сиятельство!

Граф улыбался каждому работнику фермы, проходившему мимо его носилок.

Дни графа клонились к закату, конечности, за исключением левой руки, были парализованы, и вообще жизнь едва теплилась в нем; одни утверждали, что от сифилиса, другие — что от сухотки. Заведующий фермой Зазувский говорил, что графа съели глисты, но врачи, мол, не могут сообразить самого простого — провести глистогонное лечение.

Лакеи, переругиваясь, тащили графа в домик заведующего. Один обвинял другого в том, что тот нарочно задерживает шаг, а граф все бормотал:

— Не ссорьтесь, не ссорьтесь, не ссорьтесь!

Покачивающиеся носилки исчезали за дверью домика, и серебристые лисы мало-помалу начинали вылезать из своих боксов, а нутрии опять принимались очищать от коры ивовые прутья и набрасывались на корм.

Из работников фермы двое отправлялись вслед за носилками графа: Макс из Нижней Баварии и Непомук из Верхней; у них обоих, кроме коротких баварских трубок, были еще и трубки с фарфоровыми головками, на которых красовались изящные ландшафты. Обязанность их состояла в том, чтобы обкуривать графа.

Табак доставлял господин граф. Конечно, это мог бы быть хороший легкий табак, все зависело от графа, но он любил запах кнастера, тридцать пфеннигов пачка в мелочной деревенской лавочке.

Он прятал это поганое зелье под кожаным пологом носилок, а батраки набивали им свои трубки. Граф с интересом за всем наблюдал, и его светлые усики нетерпеливо топорщились. Узкий нос подергивался в предвкушении блаженства.

…Первые клубы табачного дыма поплыли по комнате, и граф стал их жадно вдыхать. Он был, так сказать, вторичным курильщиком и все подначивал батраков:

— Курите, курите, ребята, пока можете, пока живы, я вот уж больше не курю, выходит, и не живу больше. Одна затяжка, и мне конец.

Старый лакей Йозеф опустил голову, словно хотел заплакать над участью графа, а длинный лакей Михель сказал:

— Да, да, все мы, люди, смертны, только привидения живут и живут.

— Это ты обо мне? — спросил граф.

Нет, нет, Михель вовсе не имел в виду графа, боже упаси. И граф продолжал вдыхать табачный дым, который теперь маленькими грозовыми облачками вырывался из батрацких трубок, он прижимал к своим подернутым синими жилками вискам указательный и средний пальцы, и казалось, от этого еще больше возрастает его наслаждение вторичным курением.

Неожиданно на ферму явилась графиня.

Это была тощая смуглая брюнетка, в ней сразу чувствовалась порода.

В свое время графы Вартенберг вывезли ее из Южной Европы для освежения крови, и, не будь она графиней, ее легко можно было бы принять за цыганку, за благородную цыганку, впрочем, что я говорю, за цивилизованную цыганку, ибо цыганские женщины, покуда они молоды, все благородны с виду, так благородны, что дальше ехать некуда.

Но разве так уж невероятно, что графиня была цыганской раскраски? Любовь и влечение полов не знают ни пород, ни границ. Почему же мы, говоря о нашей графине, не можем предположить в ней «дитя любви», как считает своим долгом выражаться сочинительница романов госпожа Хедвиг?

Если при появлении графа серебристые лисы прятались по своим боксам, то при появлении графини скрывались норки, должно быть, это были причуды звериного нюха. Во всяком случае, мы по поведению животных могли определить, кто приближается — граф или графиня.

Графиня носила белый рабочий халат, полы которого были усыпаны коричневыми точками — следы ангорских кроликов, которых она, держа на коленях, расчесывала и стригла; каждый день она приказывала приносить ей в гостиную по десять или двенадцать кроликов, потому что была помешана на животных, а ферму и все к ней относящееся выговорила себе как особую привилегию, когда (это она всем с готовностью объясняла) выходила замуж за уже смолоду донельзя изнуренного графа, дабы произвести на свет двух сыновей, один из которых был похож на нашего кучера Титерманна, а другой — на заведующего фермой.

Мы решили, что графиня явилась на ферму, чтобы прекратить «табачные бдения» в домике заведующего, но она подошла к нам и взглянула на меня, а взгляд у нее был весьма вызывающий, так что, если какое-то время она на тебя посмотрит, ты уже чувствуешь себя изнасилованным.

— Подними руку, — приказала она. Графиня всем нам говорила «ты».

— Зачем? — спросил я.

— Ничего с тобой не сделается, — сказала она.

Ну ладно, я поднял руку, ведь в те годы жизнь казалась мне увлекательнейшей авантюрой… И не было большего удовольствия, чем пуститься в эту авантюру.

— Кто хочет сопровождать в Тюрингию транспорт с ангорскими кроликами? — спросила графиня. И, взглянув на меня, сказала: — Я вижу, ты поднял руку.

— Нет, это нечестно, — заявил я, — может, Ларе Финн поднял бы руку, я-то ведь поднял из чистой любезности.

— Нет, — не согласилась графиня, — ты первый поднял руку.

И тут я сообразил, что она хочет от меня избавиться, звание подмастерья я уже заработал и даже две недели замещал заведующего фермой, когда он уезжал покупать нового самца серебристой лисы.

Графиня не могла больше платить мне как ученику — пять марок на карманные расходы, стол и кров, теперь ей пришлось бы прибавить мне жалованье, и, кроме того, однажды я уже подрался с заведующим из-за того, что он назвал Ларса Финна «ленивым тюленем». Зазувский принадлежал к той породе упорных тощих верхнесилезцев, которые в любой, самой сложной ситуации выходят сухими из воды.

Наиболее ценным в моем здешнем положении было то, что я мог пользоваться графской библиотекой. Там обычно не было ни души, и я мог выбирать все, что мне приглянется.

Тогда я как раз путешествовал по мирам Шекспира. Я работал и только диву давался на все эти королевские драмы. Сводчатое помещение людской в левом крыле замка, где раздавалось громкое эхо, когда я вслух сам себе подсказывал отдельные фразы, очень поддерживало меня в учебе, а старый франконский замок с его стенами в метр толщиной помог утвердиться моим представлениям о шекспировских интерьерах.

Но у графини такой читающий батрак вызывал одновременно и любопытство, и раздражение.

Я и по сей день не знаю, повезло ли мне, что я тогда принял под свое начало транспорт с ангорскими кроликами.

Когда я рассматриваю все свои блуждания и остановки на жизненном пути, которые я совершал по наивности или по необходимости, с сегодняшней точки зрения, они яснее высвечивают то, чем я стал, мою нынешнюю жизнь, и потому я не вправе считать их несчастьями.

Но тогда, в разговоре с графиней, я, наоборот, отнекивался сколько мог.

Я должен, сказала графиня, для двух весьма состоятельных дам в Тюрингии устроить кролиководческую ферму.

— Но я вовсе не стремлюсь недели напролет чесать кроликов, я не парикмахер.

— Заткни свою пасть, или то, что у вас называется «рот», — отвечала графиня, — ты должен быть счастлив, что уезжаешь, надеюсь, ты не посрамишь меня.