Петля для губернатора

– Да ну, – неуверенно возразил Вовчик, – скажешь тоже…

– Чего “да ну”? Ты хоть знаешь, где наш Упырь работает?

– Где? – встревожился Вовчик.

– Где, где… Там.

– В ментовке? – ахнул собеседник Коляна.

– Хуже, брат, – успокоил его Колян. – В ФСБ. Горишь ты, брателло, синим пламенем. Теперь ты у него знаешь где? Что захочет, то и пришьет.

"Это точно, – подумал Глеб. – Пульки, выпущенные из этого ствола, можно найти в та-а-аких покойниках! На складе вещдоков этих пулек, наверное, уже не меньше килограмма. Да, парень, это ты влип… А Упырь – это наверняка тот тип, что приходил ко мне вместе с доктором и интересовался, как зовут моего начальника. Общих знакомых, что ли, искал? Судя по его роже, все наши общие знакомые давно на том свете, а его я пропустил просто по ошибке. Ничего, эту оплошность еще не поздно исправить”.

Настроение у Глеба почему-то поднялось. Никакого плана у него по-прежнему не было и в помине, но с прорывом информационной блокады наметился какой-то сдвиг. В стенах камеры, где был заточен Глеб, обнаружилось отверстие, и что с того, что оно было размером с вентиляционную отдушину? Это был канал коммуникации, на другом конце которого сидел товарищ Глеба по несчастью. Две головы всегда лучше одной, хотя у Слепого возникали самые серьезные сомнения по поводу умственных способностей соседа. “Ничего, – подумал он, – по крайней мере, будет с кем поговорить”.

Он еще немного постоял у отдушины, нюхая табачный дым и слушая болтовню работяг за стеной. Серьезный разговор уже закончился, теперь они травили анекдоты, вернее, Колян травил, а Вовчик только вздыхал и невесело фыркал в нужных местах, и Глеб, заскучав, вернулся в комнату. За окном вместо снега шел холодный серый дождь, редкие капли глухо барабанили по карнизам, и под этот стук Глеб Сиверов незаметно для себя погрузился в сон.

Губанов отсутствовал на объекте два дня. За эти два дня не произошло ничего серьезного, вот разве что опять потеплело, пошли дожди, снег исчез окончательно, и стройплощадка превратилась в непролазное болото, из топких недр которого то и дело приходилось с помощью бульдозера выдирать застрявшую технику. Каждое утро, ровно в восемь ноль-ноль, во дворе принимался хрипло орать Кацнельсон, подгонявший замешкавшихся “турок”, которые брели на свои рабочие места, на ходу воровато докуривая обмусоленные бычки. Яков Семенович совсем извелся и сорвал голос, пытаясь поддержать дисциплину на должном уровне: сырая насморочная погода дурно влияла на умонастроения рабочих, и по вечерам Кацнельсону приходилось чуть ли не ломом выгонять из своего вагончика многочисленных желающих получить дополнительную порцию водки. Работа, тем не менее, продвигалась по графику, и Кацнельсон был доволен.

Еще большее удовольствие ему доставляло затянувшееся отсутствие Губанова, которого скорые на язык работяги между собой называли не иначе как Упырем. За те два дня, что Губанов не появлялся на стройке, Кацнельсон успел выгодно толкнуть налево полтонны керамзита, двадцать пять трубок рубероида и машину стекловаты, внеся в уже переделанный проект дополнительные поправки. Он был грамотным архитектором и довольно опытным строителем и отлично знал, что слегка облегченная таким манером кровля все равно продержится год-другой, а украденная стекловата понизит температуру в некоторых служебных помещениях центра всего на несколько градусов. Подумаешь, беда! Зимой это несколько увеличит расходы на отопление, но это же все-таки не дом престарелых, как-нибудь выкрутятся.

Яков Семенович понимал, что играет с огнем. Губанов – это вам не приемная комиссия, и если он что-то заподозрит, все пропало. Но с какой стати он станет что-то подозревать? Кацнельсон всегда умел работать чисто, а до обещанного Губановым крупного куша еще надо было как-то дожить. Эта ситуация даже несколько забавляла Якова Семеновича. Право же, смешно, будучи миллионером, воровать керамзит, чтобы прокормить семью!

Строго говоря, это был смех сквозь слезы. Всякий раз, давая своим “туркам” на подпись липовые платежные ведомости, он думал, что, по сути, ничем от них не отличается: так же, как и простые работяги, он вкалывал за красивые слова о грядущем богатстве. Только он, в отличие от работяг, еще и рисковал, и тысяча долларов, которую ежемесячно выплачивал ему Губанов, казалась Якову Семеновичу смехотворной платой за этот риск. Он стал плохо спать: во сне к нему все время являлся все тот же Губанов, предлагал произвести окончательный расчет и сразу же стрелял Якову Семеновичу в лицо из большого черного пистолета, который всегда висел у него в кобуре под мышкой. Эта кобура постоянно напоминала Кацнельсону запасную мошонку, но чем дольше он размышлял о перспективах, тем меньше юмористических сторон находил н привычке Губанова повсюду таскаться с пистолетом.

Доктор Маслов в эти два дня тоже сделался мрачным и казался постоянно сосредоточенным на обдумывании какой-то архисложной проблемы. На самом деле он третьи сутки подряд уговаривал себя не трусить. В ночь, последовавшую за визитом доктора к Кацнельсону, Сергей Петрович принял важное решение, но Губанов вдруг пропал, как сквозь землю провалился, и за двое суток решимость доктора Маслова несколько ослабла. Он успел напридумывать себе всевозможных ужасов и почти убедил себя в том, что должен, бросив все, бежать без оглядки. В моменты просветления, наступавшие, как правило, после приема внутрь разведенного в той или иной пропорции медицинского спирта, доктор понимал, что его страхи высосаны из пальца и что у него есть, чем прижать Губанова, но вместе с утром наступало похмелье, нужно было идти осматривать больных, и страхи вновь возвращались, заставляя доктора Маслова пугливо вздрагивать и озираться в пустых гулких коридорах главного корпуса.

Губанов появился на стройке на третий день сразу после обеденного перерыва. Его забрызганная грязью белая “ауди”, натужно завывая мотором и выбрасывая из-под бешено вращающихся колес толстые струи совершенно раскисшей глины, медленно вползла в ворота и сразу же безнадежно села на брюхо. Мотор взвыл в последний раз и заглох. Дверца машины распахнулась, и Губанов вышел под моросящий дождь. Его модные блестящие ботинки немедленно по самые щиколотки погрузились в липкую рыжую грязь.

Губанов посмотрел под ноги, длинно выматерился, бросил в лужу окурок и с чавканьем зашлепал к прорабской, волоча на каждом ботинке по несколько килограммов глины.

Навстречу ему уже торопился неизвестно откуда вынырнувший Кацнельсон. На ногах у носатого прораба красовались огромные резиновые сапожища, до самого верха перемазанные рыжей глиной, а на плешивой голове криво сидела ярко-красная пластмассовая каска, из-за которой прораб здорово смахивал на подосиновик-переросток.

Губанов пожал Якову Семеновичу руку и открыл было рот, чтобы отчитать его за бардак на стройплощадке, но тут в нескольких метрах от них с оглушительным треском завелся двигатель бульдозера, и разговаривать стало невозможно. Кацнельсон махнул рукой, приглашая майора следовать за собой, и, скользя по грязи, зашлепал к прорабской.

Губанов снова выругался, не услышав самого себя за ревом мощного дизельного движка и двинулся следом, больше не глядя под ноги – терять было уже нечего.

Прорабская встретила их душным теплом и сложной смесью запахов, в которой без труда угадывались ароматы несвежих носков, табачного дыма и тяжелого мужского пота. Губанов недовольно повел носом и плотно закрыл за собой дверь.

Рев бульдозера сразу сделался тише. Оглядевшись по сторонам в поисках какой-нибудь щепки, которой можно было бы соскрести с ботинок налипшую грязь, и не найдя ничего подходящего, майор пожал плечами и вслед за хозяином протопал в жилой отсек вагончика, где в одном углу стояла двухъярусная кровать, а в другом, у окна, двухтумбовый письменный стол, по совместительству служивший местом для приема пищи. Позади стола виднелся облупленный несгораемый шкаф, поверх которого был установлен черно-белый телевизор “Рекорд” производства восьмидесятых годов, а рядом с сейфом почти до потолка громоздились проволочные ящики, в которых заманчиво поблескивали стеклянными боками водочные бутылки. Напротив входа Губанов заметил дырчатый жестяной кожух электрообогревателя, над которым на кое-как пристроенной палке сохли какие-то неаппетитные тряпки, по виду более всего напоминавшие портянки. Под ногами похрустывали комки высохшей глины, которыми был обильно усран весь пол. Этот хруст заставлял Губанова брезгливо морщиться все-таки Кацнельсон был жутким свинтусом.