Страница 62 из 223
Я устала и, наконец, хочу спать. Настолько, что сил нет сдвинуться с места. Прислоняюсь к балясинам с честным намерением посидеть ещё только минуточку, а потом подняться и уйти к себе, на миг прикрываю глаза…
… а когда просыпаюсь — дрожу от ночного холода. Большая круглая тарелка в небе сияет совсем уж нестерпимо. Кажется, этот свет можно горстями собирать, ломтями резать, в щебень дробить — такой он становится плотный, материальный… Я невольно вдыхаю его полной грудью. Впитываю каждой клеточкой. Зажмуриваюсь при очередном вдохе.
Открываю глаза. Свет как свет, обычный. А у тебя, матушка, глюки какие-то, даже в глазах малость двоится. И плывёт. Как будто ты Васютину настоечку не наружно применила, а вовнутрь, грамм этак триста, не менее.
Ванька, ты кажется малость… того, перебрала, говорит задумчиво внутренний голос. Тебе нужно срочно лишнее куда-то сбросить. Только не в паладиновское кольцо, оно на солнце завязано, найди ещё что-то.
Встаю, охнув от боли в копчике, хватаюсь за поясницу. Даже ноги занемели. Сколько же я здесь прокуковала, под лунным светом? Точно, перебрала. Ведь только утром решила, что без присмотра сэра Майкла с луной баловать не буду!
И в лечении у меня прокол… Какая-то непутёвая из меня Ученица. Непослушная. Недистцип… вот чёрт, даже мысленно не выговорю: не-дис-цип-ли-ни-ро-ван-на-я. Счас я в этом лунном хмелю не только мысли растеряю, но и дверь на кухню не найду. Надо сосредоточиться…
Дверь я всё-таки нахожу, и, открыв её на ощупь, долго осматриваю кухню, вспоминая, зачем пришла. В серебристом свете луны поблёскивает стайка ножей, воткнутых в специальную стойку. Не они ли мне нужны? На ножи часто делают заговоры, волшбу перекидывают, болезни насылают. Это значит…
Ванька, возьми себя в руки и думай. И не порежься. Себя в руки бери, за нож пока не хватайся, кому говорю!
Это значит, что нож может быть таким же аккумулятором магической энергии как и кольцо. Вот. Молодец. Сообразила. Теперь выбирай. Который тебя устроит из этих нескольких?
Рука моя зависает над стойкой. Возьму самый маленький, чтобы Ян не хватился. Мы с ним обычно орудуем средними, а этот, фитюлечка, больше для коллекции, чтобы линейку размеров выдержать. Теперь вопрос: что мне с ним делать?
Он целиком помещается меж зажатых ладоней. Призываю на помощь своё богатое воображение и представляю, как лунная энергия, что во мне накопилась, разреживается, словно газ, остаётся небольшая дымка, для поддержания энергетики, а прочее уплотняется, стекает в ладони… ещё больше уплотняется, липнет к лезвию, жадно им впитывается…
Будет мне резерв на чёрный день, говорю, окончательно протрезвев. Ножичек заметно потяжелел и больше не отражает, а, налившись синевой, тянет на себя лунный свет прямо с улицы: я вижу ползущие от окна призрачно-дымчатые паутинки.
Украдкой, хотя прятаться не от кого, втыкаю его в дверной косяк, повыше, за притолоку, пусть дом охраняет от недобрых людей. Не обратно же его в стойку, лично я им картошку чистить не собираюсь!
Ну, вроде всё. Набедокурила, но следы за собой замела и пойду, наконец, спать нормально, в постель. А ждать Васюту больше не могу. Пусть этот медведь возвращается, когда хочет и к кому хочет.
И не успеваю так подумать, как слышу топот копыт во дворе. Ноги сами несут меня вон из дому. Васюта едва успевает спешиться, как я налетаю на него, чуть ли не подпрыгивая, висну на шее. Он подхватывает меня, прижимает, едва не царапая о металлический кругляш, что на перекрестье перевязи, осторожно отпускает. Пахнет от него степью, железом, ещё не остывшим… блин, конём пахнет…
— Ждала, лапушка, — целует меня в макушку. — Погоди, Чёрта устрою, весь твой буду. Погоди.
Я, как собачон, следую за ним по пятам, пока он привязывает своего зверя, ослабляет подпругу, что-то там ему даёт… Чувствую, что начинаю ревновать даже к Чёрту! Спохватываюсь: голодный, поди? Он отмахивается.
— Ничего не нужно, голубка. С тобой приехал побыть немного. Уж скоро назад…
Сгребает меня в охапку — догадался, наконец — и несёт в дом.
— Назад? Скоро?
— Не думай, — отвечает. — Хоть час, да наш. Уж мы не упустим. Дай только пыль дорожную смыть, не могу ж я к тебе прямо с седла.
Он отстёгивает с перевязи меч — раз в пять тяжелее того, что сегодня выторговал у меня Аркадий. Стаскивает перевязь. Кольчуга на нём лёгкая с коротким рукавом, под кольчугой плотная вязаная безрукавка да рубаха. На запястьях — широченные нарукавники, он их как-то ловко отщёлкивает, те распадаются на половины, скрепленные незаметными снаружи петлями. Вот и вся броня. И справляемся мы с ней быстро.
— Попить что найдётся? — спрашивает, и я бегу за холодным морсом. У меня ж всё есть!
Когда, небрежно обмотавшись полотенцем, он выходит из ванной, меня кидает в жар. Подаю ему большую кружку, едва ли не литровую, он выпивает одним махом и, не глядя, отставляет куда-то за спину. Целует меня уже на полпути в горенку.
С мокрых волос и с бороды срываются капли мне на грудь, на живот. В ласках его и жар, и горечь. В последний раз мы любим друг друга, я это знаю…
Я провожу пальцами по чеканному лицу. Высокий лоб с двумя чуть намеченными морщинками, густые рыжеватые брови, красивый нос, твёрдые губы, может, чересчур полноватые и чувственные для мужчины; ямочка прячется под бородой. Запоминаю глаза тёмно-карие, почти вишнёвые, с лукавыми искорками. Он смешно морщится, ему щекотно.
— Васенька, — шепчу, — какой же ты у меня красивый. Не любила бы, — влюбилась прямо сейчас до помрачения. Где ж я раньше-то была? Что ж мы с тобой столько ночей потеряли?
— Молчи, — он закрывает мне рот поцелуем.
Свеча на столе потрескивает фитилём, выгорая.
Он гладит мне спину, руки его скользят ниже. Слегка обжимают больное место, и я, не сдержавшись, ойкаю.
— Это что ещё такое? — по голосу можно понять, что хмурится. Быстро разворачивает меня к себе спиной, обжигает взглядом все мои ушибы. — Чем это вы с Лориными девицами занимались?
И после моих робких объяснений только головой качает.
— Вишь, какая ты у меня нежная да деликатная. У них-то самих шкуры дубовые, а на тебе сразу всё пропечатывается. Погоди-ка.
Уходит, вскоре возвращается с небольшой баночкой в руках.
— Дай-ка намажу, — и начинает обрабатывать мои «раны». Мне и больно, и приятны его касания. — Просил же, осторожнее с этими девахами. Они, ежели в силе, сдержаться не могут… Прямо как я, — с неловкостью добавляет и, видимо, торопится сменить тему. — А как на реке было, спокойно? Степняки, слышал, где-то прорвались.
— Ну, — я мучительно соображаю: и врать не хочется, и всего не скажешь, чтоб не сердился, чего доброго, запретит Лоре меня приглашать. — Ну, прорвались несколько, так девчонки отбились в лёгкую. Дротиками закидали.
Его реакция неожиданно жёсткая:
— Пару дней дома посиди. Не хватало ещё, чтобы случайно подстрелили.
— Эй, — я удивлённо поднимаю голову: что это он распоряжается? — Ты же сам… — Хочу сказать: Ты же сам меня стрелять учил, неужто не отобьюсь? И нарываюсь на очередной поцелуй.
— И возражать не моги, — шепчет он, прервавшись. — На кухне сковородкам приказывай, а тут, в спальне, я главный. Уж смирись, лапушка, хоть на сегодня, хоть на сейчас.
Ох, умеет он уговаривать. А кто не смирился бы? Командуй, милый, я немного потерплю.
— Хоть бы ты ребёночка от меня понесла, — говорит он с тоской. — Хоть бы память тебе оставить…
Теперь уже я прерываю:
— Молчи!
Не будет никого, Вася. Но я тебя и так не забуду.
Ни о чём не спрошу. Пусть Аркадий твердит, что хочет, пусть голос мой внутренний робко вякает о каких-то там предчувствиях… Разгорается за окошком седьмой день, и чтобы пересчитать оставшиеся до отъезда, хватит пальцев на руке. Делай что должно, и будь что будет.
Главное — не уснуть. Проводить его хочу.
Я просыпаюсь одна и чуть не подвываю от досады. Да что же это такое! Почему меня смаривает в самых неподходящих местах и в самые ненужные моменты! Постель рядом со мной давно остыла. И браслет с моей руки снят, лежит рядом.