Страница 27 из 223
— Становись, — командует он.
И никаких сантиментов. Натаскивает меня наравне с Яном. Да и правда, сама напросилась, никто меня в оружейный сарай насильно не тащил.
А если бы потащил, вдруг думаю, сильно бы я сопротивлялась? И мысленно вешаю на сердечную мышцу ещё один замок. Клац!
Дура.
…Никогда бы не подумала, что тренировки — столь тяжкий труд. Рубаха на мне взмокла аж на животе. После пятнадцатого выстрела Васюта, наконец, сжалился.
— Хватит на сегодня. Оружие прибери.
Я добралась до кровати и рухнула. Минут через пять поняла, что если не встану сейчас, не сделаю этого никогда.
Спину сводит судорогой. Двигаю лопатками, пытаюсь потереться о дверной косяк — сама-то не могу массировать, не дотянусь! и решаю: будь что будет, а ванная сейчас моя. Всех разгоню. Вот только рубаху свежую достану, на смену. Тяжёлая крышка укладки едва не выворачивается из-под ослабевших пальцев. Неловко ткнувшись рукой в груду материи, почувствовала что-то твёрдое там, в холщовых и льняных недрах.
Пошарив, выуживаю на свет ларчик… нет шкатулку! Большую, как моя домашняя, для рукоделья. Ух, ты! Моя-то дешёвым гобеленом обтянута, а эта — из бересты, а на крышке — женская фигурка держит в поднятых руках стилизованные колоски, а за спиной у неё кружит солнышко-свастика. Макошь, покровительница всех женских рукоделий, как в нашем деле без неё? Откидываю крышку.
Так и есть, рукодельная! Вот только всё в ней перемешано — нитки, иголки, крошечные ножницы, лоскуты, и бусины. Зато будет, чем заняться вечерами. Ежели Васюта, конечно, позволит, шкатулка-то не иначе, как сестрицы покойной, тут без его разрешения не обойтись.
— Васюта, — заявляю, входя на кухню. — Чур, ванна моя! Никого не впущу, ни живого, ни мёртвого!
К моему удивлению, он не возражает.
— Я тебе уж воды налил. Горячо, смотри, не выскочи. И травок добавил, попарься; спину, поди, ломит.
…— Оу! — подвываю минуту спустя, выскакивая, как ошпаренная, из воды. — Васюта-а-а! Ты что, сварить меня удумал? Только не вздумай заходить! — добавляю поспешно, потому что он ужё суётся в дверь. — Ничего себе — попарься! Сразу бы в кастрюльку посадил, да на огонь, чего уж там!
— А ты потихоньку, — советует он. И чувствую по голосу — ухмыляется. — Привыкнешь. Мне-то ничего…
— Тебе ничего, — ворчу, окуная на пробу в воду палец и добавляя холодной. — У тебя шкура вон какая толстая, а я существо деликатное, нежное. — Вздохнув, сажусь на край ванны. — Ты сам-то здесь помещаешься? Не тесно?
За дверью смешок.
— Ещё и для тебя место останется.
— Уйди, ирод, не подслушивай! — я швыряю в дверь полотенцем. Опускаю ноги до колен. Горячо, но уже можно терпеть. Немного погодя опускаюсь полностью… почти полностью, улечься не получается — ногам не во что упереться. Рост-то у меня не Васютин! Кое-как пристраиваюсь, опершись спиной о бортик. Всё равно хорошо, хоть и не дома… Минут через десять Васюта деликатно стучится.
— Ты там жива ещё?
— Нет! Как раз вкрутую сварилась. Васюта, а у тебя в укладке шкатулка рукодельная, можно ею пользоваться?
Молчание.
— Эй!
— Какая она из себя? — спрашивает Васюта. Конечно, мужики такие мелочи не помнят.
— Такая… не маленькая, из бересты, с Макошью на крышке. Внутри всякие ниточки, клубочки…
— С Макошью? Узнала? Бери. Полотенце-то дать? — спрашивает он.
— Да… ой, нет! — я вспоминаю, что полотенце у самой двери, брошенное. — Сама возьму. Хитрый какой нашёлся.
Пар наполнен ароматом лаванды, тело моё бел… красное, распарено, размякло, вылезать не хочет. Не заснуть бы, а то нахлебаюсь…
Вечером мы жарим цыплят на вертеле. Цыплятки крошечные, на один зуб. Васюта считает это баловством, мол, хватит с мужиков индеек, но я возражаю. Большие птички сойдут, как основное блюдо, но быстро остынут, а маленьких мы замаринуем в медовой заправке и по ходу будем готовить и подавать горячими.
…Из любопытства заглядываю в зал. Он полон; ставни, как обычно вечером, прикрыты, но уже горят ровным светом масляные светильники. Гул голосов, треск костей на зубах… Говорила я, понравятся им цыплята. Выхожу на крылечко подышать, на белый свет полюбоваться.
И минуты не проходит, как сзади меня облапливают ручищи не менее Васютиных. Потеряла бдительность, блин.
— Ох и сударушка! — шепчут пьяненько в ушко, — пойдём, что ль, помилуемся…
В иное время я бы завизжала. Но дневные занятия как-то резко повысили мою самооценку. И я, не оборачиваясь, без замаха, но достаточно сильно тычу локтём в чей-то живот. Попала.
— Уйй, — отзываются за спиной жалобно. Поспешно оборачиваюсь. Кто ж такой прыткий? Держась за живот, согнулся пополам здоровенный парень, морщится, бедненький. А я виновата, что такая маленькая, но сильная? Мой локоток ему, должно быть, в солнечное сплетение заехал. Болевой центр, знаете ли…
— Ну, ты, — решительно упираю руки в боки. Парень с трудом разгибается, и я вдруг вижу, что годков-то ему не особо много, хорошо если семнадцать-восемнадцать. Он просто вымахал под два метра. — …дамский угодник, — продолжаю, охолонув. — Руки-то не распускай! Смотри, куда лезешь, нашёл «сударушку»! Я ж тебе в тётки гожусь!
Хотела сказать — «в матери», но постеснялась. За спиной охальника как из-под земли вырастает мужичок постарше, придерживает младшего за плечо:
— Прощенья просим, сударыня. Молод, глуп. — И что-то быстро шепчет оболтусу. До меня доносится: «На Цветочной улице… своими собственными ручками… как на рогатину». Ага. Слава моя бежит впереди меня.
Моя жертва трезвеет на глазах, даже становится жаль. Красавец, глазищи зелёные, кудри золотом покрыты, веснушечки милые… Просто Аполлон местный. Сплоховал ты, парниша.
— Прощенья просим, сударыня, — он истово кланяется. — Не досмотрел. Больше не повторится.
— Прощаю, — говорю смягчившись. — Иди уж…
Он деревянно поворачивается и скрывается за дверью.
— Не серчай, — добавляет его заступник. — Девками Петруха набалован, вишь, красавчик каков? Они на него как мухи на мёд… Бить-то не будешь? Его твой Васюта счас и так приложит…
Я готова схватиться за голову. Да что они тут из меня монстра какого-то делают? Скоро мной детей пугать начнут?
Минуточку. Мой Васюта? Эй!
… Бить его он не стал, просто вывел за ухо на крылечко. Велел посидеть, подумать. Это мы с Хорсом уже из-за угла подсмотрели; соваться в зал я не рискнула.
— Видишь? — шепчу Хорсу. — Смотри, дамский угодник! А то налетишь вот так, не знаючи.
Он снисходительно чихает.
Работа закончена, я открываю на кухне окно: упарилась. На соседней улице тренькает… гармошка? Баян? Янек ушёл послушать старших, и я остаюсь одна. Извлекаю из укладки заветную шкатулку, устраиваюсь ближе к свету и начинаю разбирать доставшееся добро. Прощёная Нора спит под столом.
Тишина вкупе с непривычным одиночеством давят на уши. Люблю быть одна, но когда что-то делаю, на кухне или за пяльцами, напеваю, чтобы не скучать. Голос у меня небольшой, камерный, сгодится разве что для самодеятельности или уютного домашнего концертика, но достаточно приятный.
Я сортирую нитки по цветам и мурлычу негромко, в тему.
Потому что действительно бродит, да не частушки какие-то выписывает, а красивую мелодийку, пусть и незатейливую.
Акустика на кухне хороша. Стены в рабочей зоне выложены камнем, звук уходит вверх и резонирует с обитой металлом крышей, там, где вытяжка. Мне самой нравится, как звучит мой голос.