Голос ангела

Глава 3

Жизнь маленьких городов отличается от жизни столицы так же сильно, как жизнь ребенка отличается от жизни взрослого. События, для столицы ничтожные, малозаметные, маленькие провинциальные города буквально потрясают. И тогда неделю-две на рынке, в магазинах, на перекрестках местные жители только и говорят о том, что случилось, кто виноват и в чем причина несчастья. Смерть пенсионера для мегаполиса – событие, значимость которого приближается к нулю. Дорожно-транспортные происшествия со смертельным исходом в Москве и других столицах случаются каждый день десятками и в лучшем случае соберут дюжину-другую праздных зевак.

В маленьком же городке иначе. Умер какой-нибудь Иван Иванович, когда-то работавший заведующим баней, и заговорят в провинциальном городке об Иване Ивановиче, о его супруге, детях, братьях, сестрах, родителях и даже о предках в третьем колене. Ведь в небольших городках все друг о друге знают, и любой беде находится объяснение, более или менее устраивающее людей.

Мол, погиб Иван Иванович нелепо в первую очередь потому, что его дед в тысяча девятьсот двадцать пятом году, вернувшись в родные края из Красной армии, полез на колокольню и сбросил крест, а потом глумился над ним. А во вторую очередь потому, что будущая бабушка Ивана Ивановича первой пошла плясать в церкви, когда ее переделали в клуб. Вот на тех танцах предки покойного и познакомились. Из такого брака ничего хорошего получиться, ясное дело, не может.

Подобные объяснения, как правило, удовлетворяют любопытство, разговоры понемногу стихают, городок замирает в ожидании чего-нибудь новенького. И это новенькое, пройдет неделя, две или месяц, обязательно случится. Тогда все враз забудут об Иване Ивановиче – семидесятилетнем пенсионере, погибшем от удара током, и станут говорить о новой беде.

Последние три дня в провинциальном белорусском городе Борисове, стоящем на берегу Березины, все судачили об одном и том же. Но объяснить толком, что произошло, а самое главное, почему и зачем, никто не мог. Никто не мог указать и виновников, а Борисов тем временем гудел. О случившемся вели споры не только в парикмахерских, но и в ветеринарной лечебнице, на базарах и в школах.

Борисовскую церковь и кладбище осквернили. Какие-то мерзавцы разрисовали церковные стены пентаграммами и прочей дрянью. Досталось и воротам дома настоятеля храма, протоиерея Михаила Летуна. Железные ворота, выкрашенные зеленой краской, разукрасили сатанинскими знаками, а на кладбище вывернули из земли кресты и памятники. На могилах евреев нарисовали шестиконечные звезды и свастики, разбили медальоны с черно-белыми фотографиями, погнули, уложили на землю ограды. В общем, мерзавцы старались вовсю, оскверняя кладбище.

Борисов – город небольшой, почти все друг друга знают. Но кто учинил подобные бесчинства? Как ни судили и рядили местные пинкертоны и доморощенные аналитики, вычислить негодяев не удавалось. В двух городских газетах появились статейки, и, естественно, как водится в таких случаях, когда нет на руках конкретных фактов, журналисты кивали на школу, а та – на родителей. Рассерженные родители, оскорбленные в лучших чувствах, указывали в гневных письмах на учителей, на власти. А все вместе, хором, сетовали на общее падение нравов.

И раньше случалось, что на местных кладбищах выворачивали памятники, оскверняли могилы, но это были единичные случаи. Теперь же осквернили тридцать три могилы, церковь и дом православного священника.

Протоиерей Михаил, стараниями которого местная церковь была отреставрирована, восстановлена и приобрела божеский вид, тяжело вздыхал, обходя храм, и делал один снимок за другим маленьким черным “Кодаком”. С фотоаппаратом в руках сорокалетний священник выглядел несколько комично, он сам чувствовал это, фотоаппарат – не тот предмет, который прихожане привыкли видеть в руках духовного пастыря.

Губы священника кривились, когда он всматривался в нарисованные аэрозолью сатанинские знаки.

– Гореть вам в геенне огненной! – бормотал священник. – Не прошло и двух месяцев, как покрасили стены храма. Придется перекрашивать вновь. Не могу же я позволить, чтобы эта мерзость оставалась на стенах. Бог все видит, – бормотал священник и дрожащим пальцем нажимал красную кнопку.

Раздавался тихий щелчок.

– Остатков краски не хватит даже на то, чтобы замазать надписи. Докупать придется, а денег уже почти и не осталось.

Осмотрев храм, сделав снимки, настоятель поговорил с церковным старостой, дал ему указания. Надев длинный плащ, направился в сторону кладбища. Оттуда он вернулся домой совсем удрученным, хотя зеленые ворота под руководством матушки успели перекрасить и все сатанинские знаки уже исчезли под слоем свежей масляной краски, приятно пахнущей олифой.

Протоиерей Михаил подошел к воротам, большим указательным пальцем правой руки оторвал прилипший к воротам желтый липовый листок, бросил его под ноги. Запах краски щекотал ноздри. Этот запах смешивался с горьковатым дымом. На огородах жгли мусор, и по тихой улице, пролегающей недалеко от храма, плыл голубоватый терпкий дым.

"Благодать какая!” – подумал священник, глядя на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь серые тучи.

Кресты на церкви ярко поблескивали. Протоиерей не удержался, взглянул на купола, быстро перекрестился и вошел в дом.

– Воскресную проповедь протоиерей Михаил Летун посвятил безнравственному и кощунственному поступку тех, кто осквернил кладбище и храм. О воротах своего дома священник не вспоминал. Церковь была полна прихожан, все внимательно слушали священника, сокрушенно кивая и время от времени осеняя себя крестным знамением.

Мужчина в длинном черном пальто отстоял всю службу, прижимаясь плечом к колонне в правом нефе. Он слышал то, что говорил священник, слышал шепот женщин и старух. Он время от времени поднимал глаза и смотрел на темную икону в аляповатом окладе. И ему казалось, что иногда Божья матерь с черными скорбными глазами согласно кивает головой в такт его неторопливым мыслям: “Правильное дело ты задумал, Григорий, богоугодное дело. А если задумал, то не сомневайся, совершай. И тогда тебе воздается”.

В левой руке мужчина держал черную сумку, небольшую, размером с портфель. Иногда Григорий Стрельцов невнятно бормотал короткие обрывистые фразы, из которых ясно звучали лишь отдельные слова:

– Господи, спаси и помилуй мя… – Больше молитв мужчина не знал.

Служба закончилась. В храме еще толпились женщины, одна за другой подходили к настоятелю. Григорий молча наблюдал, как священник протягивает для поцелуев руку, как женщины склоняют головы, прикладываясь губами к крепкой мужской кисти, видел восторженные глаза детей.

Он продолжал бормотать:

– Господи, помилуй мя, помоги моей жене… – Жена Григория Стрельцова лежала в онкологии уже третий месяц. Она перенесла две операции и сейчас проходила химиотерапию.

Последняя прихожанка приложилась к руке настоятеля и семенящей походкой покинула храм. Григорий Стрельцов вздрогнул. Он поскреб небритую щеку и нерешительно направился к священнику, который стоял справа от алтаря, уставший, опустошенный долгой службой.

– Отец Михаил… – выдавил из себя непривычные слова Григорий Стрельцов.

– Слушаю тебя, сын мой, – священник спокойно, без спешки обернулся. Он уже давно заприметил широкоплечего мужчину, простоявшего всю службу у колонны.

– Отец Михаил, я тут вам принес…

– Слушаю тебя, сын мой, говори, – священник взял Григория за руку и отвел в сторону. – Присядь, расскажи, что у тебя на душе. Вижу, ты чем-то озабочен.

Вместо того чтобы говорить, Григорий Стрельцов часто закивал. Слова “отец” или “батюшка” не произносились, они застревали в пересохшем горле. Ведь священник был моложе Стрельцова лет на десять, и пересилить себя мужчине было тяжело.

– Говори, я тебя слушаю.

– Тут у меня оклад.., старинный оклад. Я хочу отдать его вам.., хочу пожертвовать церкви.