Голос ангела

– Что вам проще, то и принесите.

– И то и другое, сами выберете. Регина исчезла за двустворчатой белой дверью, и уже через пять минут на столе появилось печенье в стеклянной вазе, фрукты в плетеной корзинке, чашки, чайник, кофейник с молочником, несколько видов варенья и вазочка с медом. Андрей чувствовал себя так, словно попал к старым друзьям, в дом, где уже не раз бывал. Многие книги ему были знакомы, такие же имелись и в его библиотеке.

– Вот, смотрите, так выглядел наш город в тысяча девятьсот седьмом году. Гравюра выполнена на совесть. А вот снимок девятьсот пятнадцатого года. Взгляните, сколько было церквей, а теперь что осталось? Все проклятые большевики разрушили, – произнеся эту фразу, хозяин дома покосился на Холмогорова – так смотрят на лакмусовую бумажку, окунув ее в жидкость: покраснеет или позеленеет?

Холмогоров согласно кивнул, подтверждая мысль хозяина, что именно большевики, именно проклятые разрушили церкви.

– Ради справедливости добавлю, что эту церковь, – тут же уточнил бывший учитель, подойдя к панорамной фотографии, – уничтожили не большевики, ее уничтожила бомба. Не повезло. Рядом стояла электростанция, и немецкий летчик, наверное, промахнулся. Электростанция стоит и сегодня, а от церкви и следа не осталось. Мини-базарчик, торгуют шмотками. И, кажется, очень этим довольны. Жизнь полна парадоксов.

Регина принялась наливать чай.

Семья Казимира Петровича Могилина не являлась исключением из борисовских правил. Как и в других домах, все разговоры, с чего бы они ни начинались, в конце концов сводились к гибели отца Михаила. Как понял Холмогоров, в городе священника любили, у него не было явных врагов. Может, кому-то священник не нравился, но это еще не повод для зверского убийства.

– Вы как думаете, – спросила Регина, пытливо взглянув на Холмогорова, – за что убили вашего друга?

– Я еще не определился.

– Но вы об этом думаете?

– Думаю, – сказал Андрей. – Я стараюсь отбросить все замысловатые версии. Правда всегда проста и понятна. Нужно исходить из фактов. Кому-нибудь он мешал? – спросил Холмогоров и у Регины, и у Казимира Петровича Могилина.

Они переглянулись и в один голос ответили:

– Нет.

– Если два умных человека говорят в один голос, значит, сказанное – правда, – усмехнулся Андрей. – У него были большие деньги? – спросил Холмогоров.

– О каких больших деньгах можно говорить в нашем городке? Здесь даже торговка на рынке считается состоятельной. Отец же Михаил ничем, кроме службы в церкви, не занимался.

– Значит, деньги тоже ни при чем, – констатировал Холмогоров. – Женщина? – спросил он.

– Что вы, что вы! – встрепенулась Регина, а Казимир Петрович замахал руками. – У него с матушкой идеальные отношения, образцовая пара. Они даже повода никогда не давали подумать о таком.

– Значит, эта версия тоже отпадает. Факты говорят о том, что пропала одна-единственная ценная вещь.

– Какая? – выдохнул Казимир Петрович: краевед и музейщик-любитель, он тут же почувствовал родное.

– Оклад иконы, – сказал Холмогоров.

– Я его, к сожалению, не видел и ничего сказать по этому поводу не могу, лишь слыхал, что он серебряный, значит, большой ценности в денежном измерении не представлял.

– Я тоже его не видел. Но отец Михаил успел сделать несколько снимков, вот один из них.

Могилин жадно схватил карточку.

– Регина, подай, пожалуйста, лупу, она на моем письменном столе, – не отрывая глаз от фотографии, шептал Казимир Петрович. Он выглядел немного сумасшедшим, как всякий одержимый человек.

Регина вернулась, бережно неся старомодную лупу в латунной оправе с деревянной ручкой. На удивление, стекло нигде не было поцарапано, как это обычно случается со старыми вещами. Могилин буквально навис над фотографией и минут пять тщательно ее рассматривал, так цыганка-гадалка рассматривает линии на ладони легковерного прохожего. На его губах то появлялась улыбка, то исчезала, он морщил лоб, моргал, причмокивал. Затем для чего-то перевернул фотографию и посмотрел на просвет, словно на ней могли быть водяные знаки.

– Зря отец Михаил не показал оклад мне. Вернее, зря я к нему не зашел. Он не пригласил, а я постеснялся напроситься в гости.

– Ну, и что вы можете сказать?

– Могу сказать много, но будет ли это правдой?

– Папа, покажи.

Регина рассматривала фотографию без лупы, чуть прищурившись.

– Что думаешь ты? – как строгий экзаменатор у студентки, получившей на руки экзаменационный билет с вопросом, спросил Казимир Петрович.

– Все, что я знаю, знаю от тебя. Я не большой специалист в византийском ювелирном искусстве, но думаю, это тринадцатый век или очень умелая подделка. Могу сказать, что это Одигитрия.

Казимир Петрович удовлетворенно кивал, с гордостью поглядывая на дочку.

– Вот и все, что я могу утверждать достоверно.

– Теперь я скажу, – Казимир Петрович был явно настроен говорить, да и слушатели у него этим вечером были достойные, люди просвещенные, знающие, умеющие ценить чужие знания, чужую эрудицию. – Для подделки слишком большие повреждения. Видите, вот здесь угол замят? Думаю, оклад чем-то придавили, может, он под чем-то лежал, зажатый с двух сторон. Чистил его человек неумелый, чистил нагло. Камни из оклада вытащили не сейчас: видите, какие лунки темные? У человека, который чистил, не было специального инструмента, и он боялся продавить серебро насквозь.

– Думаю, это был мужчина с сильными руками, – произнес Холмогоров. – Женщина вычистила бы тщательнее. Вы согласны со мной, Регина?

Дочь краеведа, усмехаясь, положила палец на фотографию – точно на лунку.

– Ваша правда, – сказал Казимир Петрович, – об этом я не подумал. Женский палец достал бы до дна лунки, а грубый мужской – нет. Да и человек, чистивший оклад, абсолютно незнаком с этим делом. Была бы в его доме серебряная посуда, он так не усердствовал бы.

– Вот видите, кое-что мы уже можем предположить, даже по фотографии.

– Жаль, не зашел я к отцу Михаилу! – сокрушенно произнес Могилин. – А ведь мимо дома каждый день проходил, свет в окнах видел. Почему не зашел? Так всегда бывает, когда человека уже нет. Кажется, самое главное не сделал, не сказал. А дай еще день, месяц жизни… Все равно главного человек никогда не успевает ни сказать, ни сделать. Поэтому и надо жить так, чтобы каждый день казался последним, – по-провинциальному нравоучительно произнес Казимир Петрович Могилин.

В нем сразу почувствовался бывший школьный учитель.

– Извините, – смутился он, взглянув на Холмогорова. – А вы-то, собственно, чем занимаетесь, Андрей Алексеевич? У меня есть такое подозрение, что вас специально из патриархии прислали расследовать это дело. Наверное, и в церкви есть секретная служба типа КГБ?

Вначале лицо Холмогорова было непроницаемо, затем в уголках глаз появились морщинки, и Регина по глазам Андрея поняла, что он смеется, – беззвучно, без издевки, боясь обидеть молодую хозяйку и ее отца.

– Не знаю я о такой службе ровным счетом ничего. А занимаюсь я совершенно другими делами.

– Какими же? – спросил Казимир Петрович.

– Советую городским властям, можно ли в выбранном ими месте возвести храм. Иногда приходится распутывать дела давно минувших дней.

– Так вы архитектор, получается?

– Нет, и даже не строитель.

– А как вы определяете? При помощи каких-то приборов, лозы? – поинтересовалась Регина. – Я когда-то этим увлекалась, даже нашла водяную жилу. Там раньше был источник, а после мелиорации пересох.

– Еще неизвестно, что лучше – мелиорация или затопление, – пробурчал Казимир Петрович.

– Я не пользуюсь никакими приборами, полагаюсь на знания и собственную интуицию.

– Андрей Алексеевич, а вас никогда не подводила интуиция?

– Благодаря Богу пока не подводила.

– Вы, наверное, глубоко верующий человек?

– У веры нет пределов. Либо человек верит, либо нет.

– Неважно, верит человек или нет, – громко заговорил хозяин дома, – главное, жить по Божьим заповедям – справедливо и честно. Вот это и есть вера.