Страница 16 из 76
Рогозин не нуждался в услугах наемных киллеров, чтобы убирать с дороги конкурентов. У него хватило ума понять, что умело поданная информация разит наповал вернее пули или тротила. Это было чисто, удобно и безопасно, поскольку позволяло расправляться с оппонентами без крови, стрельбы и прочей уголовщины.
Бесценный Канаш, прошлое которого было так же темно, как его каменная физиономия, подхватил идею буквально на лету, и с его помощью Рогозин очень быстро создал в Москве совершеннейшую сеть электронного шпионажа. Это стоило больших усилий и фантастических денег, но Рогозин был доволен: он успел опередить конкурентов, и все их попытки соперничать с ним в информационной войне выглядели смешно и жалко. Он мог душить их на выбор, по одному и пачками, и делал это, не испытывая ни злости, ни стыда, ни жалости — так, как огородник выпалывает проросшие на грядке сорняки.
Постепенно до него дошло, что он не только может, но и должен оказывать влияние на политику. Это понимание пришло к нему не сразу. Поначалу он воспринимал скачки и бешеные зигзаги политического курса так же, как и любой рядовой россиянин: как неизбежные, непредсказуемые и не поддающиеся никакому влиянию капризы погоды наподобие тайфуна или засухи. Но по мере того, как состояние Рогозина росло, он начал понимать, что политику делают все-таки люди, причем, как правило, вовсе не те, которые горланят на заседаниях Думы и позируют перед телекамерами. Это были куклы, а кукловоды прятались в тени за кулисами, дергая за веревочки и с сосредоточенным видом огребая многомиллионные барыши.
Работать с политиками оказалось проще, чем с бизнесменами: они больше зависели от общественного мнения. Рогозин, которому в то время уже принадлежали две газеты с миллионными тиражами, не жалел сил и средств на то, чтобы обзавестись собственным каналом на телевидении. Это было дорого и хлопотно, но овчинка стоила выделки, и контролируемые Рогозиным средства массовой информации уже через час после вторжения в офис службы безопасности «Эры» подняли дикий вой на всю страну, вопя о творящемся беззаконии и туманно намекая на сведение каких-то личных счетов, орудием которого сделалась федеральная прокуратура. В обеих газетах и на телевизионном канале у Рогозина работали матерые профессионалы, в разное время по различным причинам оказавшиеся не у дел или перекупленные у конкурентов, да и материал был острый, злободневный, так что первый вопль был немедленно подхвачен другими газетами, телевидением и радио. Кто-то вовсю ругал Рогозина, кто-то, наоборот, хвалил, помня о хранящемся у него компромате, но все сходились в одном: прокуратура опять села в лужу, порвав штаны из-за желания слишком широко шагать.
Уверенно вертя податливый руль «бьюика», Рогозин задумался о причинах, которые вызвали последний налет на офис его службы безопасности, и в конце концов пришел к выводу, что обыск каким-то образом спровоцировал сам Канаш. При всех своих неоспоримых достоинствах Валентин Валерьянович Канаш имел один мелкий и широко распространенный недостаток: он искренне любил денежные знаки и порой пускался в рискованные предприятия ради приумножения своих сбережений. Рогозин был прекрасно осведомлен и об этом его недостатке, и о большинстве скользких финансовых операций Канаша, связанных с продажей острой информации заинтересованным лицам: Канаш был умен и не пытался играть со своим боссом в кошки-мышки. Обычно Юрий Валерьевич смотрел на проделки шефа службы безопасности сквозь пальцы: торговля информацией ничуть не ущемляла его интересов. Но на сей раз Канаш, похоже, зацепил кого-то, кто обладал привычкой отвечать ударом на удар. Возникшая из-за этого заминка в делах не была фатальной, но Рогозин дал себе слово серьезно потолковать с Канашом: в следующий раз все могло обернуться хуже.
Он привычно загнал «бьюик» на стоянку перед высотным зданием, на третьем этаже которого располагался его офис, и вышел из машины, разминая затекшие ноги. В последние два-три года он начал понемногу тучнеть из-за малоподвижного образа жизни и пристрастия к обильной и вкусной пище, и мимолетный взгляд, брошенный им вниз, на туго обтянутый тонким белоснежным батистом легкой летней рубашки шар растущего, как на дрожжах, живота заставил его недовольно поморщиться. Он вынул из кармана сигареты и чиркнул никелированной «зиппо», хотя курить ему и не хотелось: просто вспомнилось вдруг, что никотин способствует похудению. «Черт знает сколько всякого дерьма сидит у человека в голове, — самокритично подумал Рогозин, неторопливо направляясь через асфальтированную площадку к помпезному, в стиле сталинского ампира подъезду. — Вот, к примеру, эта чушь насчет того, что курение способствует стройности фигуры. Конечно, курить легче и приятнее, чем вертеть педали и таскать железо в тренажерном зале, но… А что, собственно, „но“? Сколько той жизни, чтобы насиловать организм, заставляя его поднимать никому не нужные тяжести или бежать по дорожке, по которой, сколько ни беги, все равно никуда не прибежишь? Бережешь, бережешь свое здоровье, а потом тебя у подъезда встречает какой-то козел с гнилыми зубами и тремя классами образования и стреляет в твою высокообразованную башку или в твое здоровое сердце из „тэтэшки“ китайского производства… Или еще проще: поскользнулся, упал и свернул себе шею. Какая же сука все-таки опять натравила на нас прокуратуру?»
Выбросив сигарету в урну у входа, он пересек просторный, слегка темноватый вестибюль, небрежно кивнул охраннику и поднялся на третий этаж в зеркальной, благоухающей чьими-то духами кабине лифта. Запах был таким сильным, что Рогозин поморщился. «Что-то мне сегодня все не слава богу, подумал он. — Будто не с той ноги встал. С чего бы это? Ведь не из-за того же я бешусь, что на меня опять наехали? Это ведь ерунда, житейские мелочи, бессильные потуги. Собака, так сказать, лает, а караван, как ему и полагается, идет своим курсом. Тогда отчего меня так разбирает?»
Он взял себя в руки, придал лицу обычное благодушное выражение и вступил в свою приемную, где уже вовсю надрывались телефоны, и холеная секретарша с фигурой манекенщицы и двумя высшими образованиями привычно держала оборону, отвечая на звонки приглушенным, предельно вежливым и в то же время холодновато-официальным голосом. Кресла для посетителей были пусты, но в углу у окна маялся Канаш, которого Рогозин заметил не сразу: Канаш имел свойство при беглом осмотре помещения выглядеть просто нейтральной деталью интерьера, наподобие манекена или подставки для цветов.
Рогозин поприветствовал секретаршу, кивнул Канашу и подбородком указал ему на дверь кабинета: заходи.
— Ты еще не в СИЗО? — пошутил он, пропуская его в кабинет.
Секретарша, не прерывая разговора по телефону, улыбнулась бледной мимолетной улыбкой, давая понять, что она в курсе событий и способна оценить юмор и мужество своего начальника, сохранившего способность шутить даже перед лицом крупных неприятностей. Рогозин подмигнул ей, подтолкнул в спину замешкавшегося в дверях Канаша и следом за ним вошел в кабинет.
Здесь он первым делом забрался в бар, налил в стакан «Джека Дэниэльса» и одним глотком опрокинул виски в себя, намеренно не предложив Канашу угоститься. Он был недоволен своим подчиненным и не собирался этого скрывать.
— Ну, — сказал он, наливая себе вторую порцию, затыкая горлышко графинчика хрустальной пробкой и усаживаясь за стол, — чем порадуешь? Что скажешь, Канаш? Опять наколбасил?
— Я? — изумился Канаш. — Честно говоря, я думал, что это вы…
— Правда? — с напускным весельем перебил его Рогозин. — Да что ты говоришь! Я, значит… Вот что, Канаш, прекрати дурака валять. С прокуратурой шутки плохи. Не видишь, что ли, что в стране делается? Всерьез берутся. Так, пожалуй, уже давно не брались, лет шестьдесят уже…
— Так уж и шестьдесят, — проворчал Канаш. Его каменное лицо оставалось неподвижным, лишенным какого бы то ни было выражения, но Рогозин знал его не первый год и видел, что начальнику службы безопасности не по себе. Они старались быть откровенными друг с другом, насколько позволял уровень их отношений и их деловые интересы, и Канаш видел, что Рогозин не врет, говоря, что налет омоновцев и следователей прокуратуры на офис службы безопасности вызван вовсе не его необдуманными действиями. «А ведь и он тоже, пожалуй, говорит правду, — подумал Рогозин. — Пожалуй, он тут действительно ни при чем. Тогда в чем же дело? Неужели за нас действительно решили взяться всерьез?»