Антимавзолей

Он заметил, что рыжий Иван, стоя в дверях душевой в чем мать родила, выжидательно посматривает в его сторону, и заторопился. Сквозь хлипкую фанерную перегородку, перекрывая плеск воды, доносилось недовольное ворчание старика Давыдовича. По здешним меркам он и впрямь был глубокий старик – ему перевалило за шестьдесят, но на шабашку его взяли, во-первых, потому что приходился кому-то из работяг отцом, а во-вторых, из-за его богатейшего опыта и небывалого, фантастического глазомера: Давыдович никогда не пользовался ни рулеткой, ни уровнем, ни отвесом, и при этом переделывать сделанное им никому и никогда не приходилось. Он был плотник, каменщик и штукатур, что называется, божьей милостью. Давыдович строго охранял неписаные законы "рабочего братства и малейшее отступление от них встречал раздраженной старческой воркотней. "Плещется, ё-н-ть, как гусь, – брюзжал он, – а чего, ё-н-ть, плещется? Сколько, ё-н-ть, его дожидаться прикажете, барина голого? Интеллигент в очках, ё-н-ть, только галстука поверх голого срама не хватает... Чего тише? Чего, ё-н-ть, тише? Я тебе толкую: не по-людски это, не по-человечески, а ты мне, ё-н-ть, тише... Рот он мне будет затыкать, сморкач, пальцем деланный..."

Эта тирада, по всей видимости, относилась к Глебу, который действительно остался в душевой один, если не считать Ивана, который, заговорщицки подмигнув ему, прошлепал в раздевалку. Оттуда немедленно послышался его громкий голос: "Ну, чего разнылся, старый хрен? Дай человеку спокойно помыться! Он же не виноват, что ты вперед всех в душ заскочил и битый час там свою задницу намыливал!"

Глеб торопливо завернул оба крана, снял с крючка слегка влажное вафельное полотенце и, вытираясь на ходу, заспешил в раздевалку, где под дружный гогот работяг высказывались многочисленные предположения о том, чем занимается Давыдович в душевой кабинке, когда на него никто не смотрит. Несмотря на то что перспектива попойки в этой шумной, не обезображенной интеллектом компании выглядела не слишком привлекательно, это была единственная реальная возможность узнать хоть что-то полезное.

Выходя из душевой, Сиверов поскользнулся на мокрых досках, смачно выругался вслух и направился к своему шкафчику, преодолевая инстинктивное желание прикрыться полотенцем.

Домой ему предстояло добираться на метро. Он оставил машину на стоянке (где вы видели разнорабочего, который приезжает на стройку за рулем новенькой иномарки?) но сейчас эта предосторожность пришлась как нельзя более кстати. Несмотря на то что пил он очень осторожно, изо всех сил стараясь соблюсти меру, перед глазами все плыло, а звуки доносились будто сквозь вату. Улица от края до края утопала в золотистом тумане, и Глеб никак не мог разобрать, то ли это теплый майский вечер так изумительно хорош, то ли это он ухитрился-таки набраться. Закатное солнце пылало в стеклах окон расплавленной медью, как будто все дома по правой стороне улицы были охвачены пожаром. Нетвердо ступая, Глеб двигался по левой стороне, уже накрытой прохладной голубоватой тенью, радовался жизни и отстраненно думал о том, что не напивался до такого состояния давным-давно – он уже и не помнил, когда такое случалось с ним в последний раз. Не то чтобы он был по-настоящему пьян, но и трезвым себя назвать не мог при всем своем желании.

Вечер в провонявшей потом, водочным перегаром и грязными мужскими носками рабочей общаге прошел, можно сказать, впустую. Был только один намек, оброненный вскользь Иваном, который по неизвестной причине взялся покровительствовать Глебу.

Так вот, когда в очередной раз встал вопрос, кому идти за добавкой, и Глеб полез в карман за бумажником, Иван удержал его, пьяно ухмыляясь: "Успокойся, браток, а то до получки не дотянешь. Тут все при деньгах, Виктор Иваныч никого не обидел. Душевный он мужик, даром что архитектор..."

Глеб спросил, что это за Иваныч такой, но тут между ним и Иваном, как темный айсберг, вдвинулся мрачный и, кажется, совершенно трезвый бригадир, оттолкнул Ивана похожей на совковую лопату ладонью и басовито прогудел, с осуждением глядя на него сверху вниз: "Язык укороти, трепло рыжее. Его эти дела не касаются. Сходи лучше за горючим, раз такой богатый. Да смотри там, по кумполу не схлопочи, как Михалыч, а то бренчишь, как ботало коровье..."

И все. Больше Глебу не удалось добиться от них ни единого слова, сколько он ни пытался направить разговор в нужное русло, сколько ни заговаривал о каких-то мифических "старых объектах", где он якобы работал до своего появления в бригаде. Его слушали, пьяно кивая головами, сочувственно цокали языками, когда он плел небылицы, но на вопрос, где они сами работали прежде, какой объект возводили, отвечали расплывчато: "Да так, у одного... По мелочи, в общем, забор строили..." В конце концов Глеб прекратил расспросы, поймав на себе косей, исподлобья взгляд бригадира.

Вспомнив этот взгляд, Сиверов потряс головой, разгоняя алкогольный туман, и, чтобы сосредоточиться, закурил сигарету, дешевую, без фильтра, – Сиверов не выходил из образа. Она отчаянно воняла паленой веревкой, от нее драло горло, щипало язык, а на губах оставался коричневый клейкий налет – смола. После второй затяжки Глеб выбросил сигарету в колодец ливневой канализации, крепко вытер губы тыльной стороной ладони и подумал, что с этим надо что-то делать: в таком состоянии он, пожалуй, имел верный шанс разделить незавидную участь Льва Валерьяновича Григоровича. К тому же дома его ждала Ирина. Она повидала мужа всяким, но таким еще не видела.

Глеб заглянул в аптеку и, старательно игнорируя неодобрительный взгляд пожилой провизорши, приобрел пузырек нашатырного спирта. В киоске возле станции метро он купил бутылку питьевой воды без газа, накапал туда нашатыря, старательно взболтал и, заранее кривясь, залпом выпил эту отраву.

Нашатырь ударил в нос, как кувалда. Спустя секунду он добрался до мозга и потек, заструился по извилинам, вымывая из них пьяную муть. На короткое время Глеб превратился в воздушный шарик, наполненный ледяным зловонием; он стоял за киоском, часто, как усталый пес, дыша широко открытым ртом, и думал, не переборщил ли по неопытности с нашатырем, но вскоре все прошло. Он был трезв – ну, или почти трезв.

В другом киоске купил пачку дешевого чая, вскрыл ее, сунул в рот щепоть сухих листьев и принялся старательно жевать. Так он вошел в метро, погрузился в вагон и без приключений добрался до своей станции. Ему пришло в голову, что в таком состоянии лучше переночевать в конспиративной квартире, но ему нужно было кое о чем спросить Ирину. Кроме того, он соскучился, и это окончательно решило дело.

Перед дверью подъезда Глеб заправился очередной порцией сухой заварки, а остальное выбросил в урну. Жевать чай было противно, но не намного противнее, чем курить "Приму". Сиверову казалось, что от него за версту разит дешевым табаком и хозяйственным мылом, он был себе противен и чувствовал себя вконец опустившимся. "И это за один день, – подумал он, входя в лифт. – Черт, а если бы всю жизнь так?"

Ирина встретила его в прихожей и обняла, окутав запахом своих – и, конечно, его – любимых духов. Глеб пытался оттянуть неизбежное объяснение, пряча лицо у нее в волосах.

– Что это с тобой? – спросила она с веселым удивлением. – Чем это от тебя пахнет?

– Пролетариатом, – честно, без утайки ответил Глеб. – Отечественными сигаретами, хозяйственным мылом, цементной пылью и трудовым потом...

– Насчет пота не знаю, – с сомнением произнесла Ирина, пытливо вглядываясь в его лицо, – но вот нашатырем от тебя, извини, разит на всю прихожую.

"Ерундовая была заварка, – мысленно констатировал Глеб. – А реклама-то, реклама!.. Эх! Надо было брать что подороже..."

– Послушай, – сказала Ирина, – да ведь ты, приятель, пьян! Или я не угадала?

– Угадала, – вздохнул Глеб. – Но ты должна оценить по достоинству мое старание хотя бы выглядеть тревз... трезвым. И имей в виду, с сегодняшнего дня мы начинаем бесхитростную жизнь простой российской семьи.