Антимавзолей

– А зачем это вам? – все-таки спросила девица.

– "Вопрос "зачем?" – труднейший из вопросов, которые себе мы задаем", – грустно продекламировал Глеб. – "Зачем смеемся, курим папиросы, зачем мы с вами, в сущности, живем?.." Надо, – лаконично заключил он, перейдя на прозу.

Очкарик в углу завозился, выбрался из-за стола и бочком двинулся на выход, демонстративно разминая в пальцах сигарету. Сиверов, будто невзначай, сделал шаг назад, загородив дверь.

– Итак? – сказал он, выжидательно глядя на девицу. – Я задал вам прямой вопрос, на который, насколько я понимаю, вы обязаны дать не менее прямой ответ.

– Ничего я вам не обязана! – выпалила девица. Она больше не улыбалась – видимо, Глебу удалось-таки взбесить ее по-настоящему. – Если хотите, можете зайти позже и попробовать застать главного редактора.

– Могу, – согласился Глеб. – Только тогда разговор у нас пойдет совсем другой. Видите ли, я не хочу сказать, что мне доставляет удовольствие организовывать людям неприятности. Но я это умею. Мне нужен автор заметки, и я его найду, даже если мне для этого придется закрыть вашу шарашку и переломать вашему главному редактору все кости. Это того не стоит, но, коль вы решили пойти на принцип, ничего другого мне просто не остается.

– Ой, только не надо пугать! – презрительно воскликнула девица. – Пуганые уже!

– Не сомневаюсь, – сухо сказал Глеб.

"Чем, черт возьми, я тут занимаюсь?" – подумал он с тоскливым раздражением.

– Вы позволите мне пройти? – неприязненно осведомился очкарик, который к этому времени добрался до блокированной Сиверовым двери и оказался перед очень неприятным выбором: остаться здесь или пытаться вырваться на волю силой.

– А ключи от машины вы захватили? – спросил Глеб. – А то ведь, если пешком, я могу и догнать.

Зубастая девица с видимым облегчением покинула поле сражения и вернулась к своей подшивке и остывшему кофе. Она имела все основания быть довольной: ей удалось выдержать напор посетителя, не назвать имя, которое тот у нее требовал, и слинять как раз в тот момент, когда ситуация начала складываться не в ее пользу, оставив Глеба наедине с коллегой, которого она защищала без особой охоты, а просто, в силу профессиональной солидарности.

Молодой человек в очках верно оценил ее маневр. На его узком, похожем на пилу лице появилось выражение обреченности.

– В чем, собственно, дело? – вздохнув, спросил он.

– А вы не слышали? – иронически ответил Глеб.

– Слышать-то я слышал, только не понял, что именно вас не устраивает в заметке.

– Ага, – сказал Глеб, – так это вы накатали?

– Это к делу не относится, – гордо ответил очкарик.

– Значит, вы.

– Допустим. Так чем вы, собственно, недовольны? Вы буквально минуту назад назвали заметку враньем и бредом...

– Совершенно верно.

– А клевета уголовно наказуема. Вы можете доказать, что изложенные в заметке факты... гм... не соответствуют действительности?

– А вы можете доказать обратное?

– Пат, – внятно произнесла зубастая девица, продолжая листать подшивку.

Глеб и очкарик одновременно повернули головы и посмотрели не нее.

– Вы ведь, кажется, хотели перекурить? – сказал Сиверов. – С удовольствием составлю вам компанию.

– Я потерплю.

Глеб улыбнулся.

– Мы просто поговорим, – сказал он. – Мы же с вами не глухонемые, чтобы объясняться... э... с помощью рук.

Журналист поморщился: неприятно, когда кто-то читает твои мысли, особенно если они не делают тебе чести. Впрочем, деваться ему было некуда, тем более что девица, листавшая подшивку, превратилась в одно сплошное ухо и при этом открыто злорадствовала. Глеб распахнул дверь и сделал приглашающий жест; очкарик поколебался секунду, а потом шагнул через порог с таким решительным видом, словно снаружи бушевал ураганный артиллерийский огонь, а ему нужно было доставить в штаб донесение особой важности.

Глеб обернулся: зубастая девица смотрела на него со смесью недовольства и жгучего любопытства.

– Благодарю за оказанную помощь, – довольно ядовито сказал ей Глеб. – Она была воистину неоценима.

Не дожидаясь, пока редакционная дива сформулирует достойный ответ, он вышел в курилку и аккуратно закрыл за собой дверь.

– Вы правы, – сказал Глеб, когда они присели на скамью и дружно задымили сигаретами, – я действительно не могу доказать, что ваша заметка не соответствует действительности. Правда, это представляется очевидным, но мало ли... История государства Российского похожа на бодливую козу – никогда не знаешь, в какой момент она наподдаст тебе пониже спины. Я подумал: а вдруг правда? Ведь выдумать такое... Конечно, выдумать можно что угодно, но... В сущности, кому теперь интересен Ленин?

– Но вы-то заинтересовались, – заметил очкарик. – Хотя на ветерана компартии что-то не похожи.

– Что вы знаете о ветеранах компартии? – отмахнулся Сиверов. – Вы думаете, все они полоумные старики?

Ему вдруг стало интересно, какая судьба постигла его собственный партбилет. Перед отправкой в Афганистан, откуда лейтенант ВДВ Сиверов по официальной версии уже не вернулся, ему пришлось вступить в партию. После его второго рождения об этом уже никто не вспоминал, да и сам он вовсе не стремился освежать в памяти эту в высшей степени незначительную страницу своей биографии. Господи, как давно это было! Ветеран партии... Что ж, пожалуй, что и ветеран. А впрочем, вряд ли: коммунисты не прощают отступничества, кто не с ними – тот против них, и никакие былые заслуги тут в расчет не принимаются. Особенно если никаких заслуг перед партией у тебя и в помине не было.

– Видите ли, молодой человек... Как, кстати, вас зовут?

– Виктор Баркун, – неохотно представился очкарик.

– Федор Молчанов, – сказал Глеб. – Молчанов я по отцовской линии, а девичья фамилия моей матери – Ульянова. Я бы носил двойную фамилию, но Молчанов-Ульянов, согласитесь, как-то не звучит.

– То есть, – медленно произнес журналист, – вы хотите сказать...

– Я хочу сказать, что в этом деле у меня личный интерес, – заявил Глеб, твердой стопой становясь на скользкую тропинку самозванства и не испытывая по этому поводу угрызений совести.

Увы, произведенный его заявлением эффект получился каким-то странным. Журналист Виктор Баркун фыркнул, искоса посмотрел на Глеба, фыркнул еще раз и вдруг захохотал, хлопая себя свободной рукой по обтянутому линялыми джинсами костлявому колену. Смеялся он искренне и непритворно, и это выглядело довольно странно.

– В чем дело? – прохладным тоном спросил Глеб. – Я сказал что-то смешное?

Баркун с видимым усилием перестал хохотать, вынул из кармана пиджака носовой платок и принялся утирать выступившие на глазах слезы.

– Вы читали "Золотого теленка"? – в свою очередь спросил он. – Помните встречу сыновей лейтенанта Шмидта в кабинете председателя?

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Глеб оскорбленным тоном.

– Я хочу сказать, что вы разминулись со своим... гм... родственником. Он был здесь буквально позавчера, и по тому же поводу – качал права.

– Да бросьте, – сказал Глеб. – Не может быть!

– Еще как может, – тихонько посмеиваясь, сказал Баркун. – Если бы вы были журналистом, вы бы так не удивлялись. Сюда приходит столько, мягко выражаясь, чудаков!

– И я в их числе, – продолжил за него Глеб.

– Извините. Вы выглядите вменяемым, иначе я бы вам этого не сказал.

– Гм... И что он говорил, этот самозванец?

– Ну, во-первых, он не самозванец. У него целая пачка бумажек с печатями – копии паспортов, свидетельств о рождении, показаний каких-то очевидцев, бумаг из семейного архива... Толстая такая папка и очень убедительная – чувствуется, что ему не впервой удостоверять свою личность. Знаете, бывают такие типы, которые посвящают всю жизнь увековечению себя, любимого, рядом со знаменитым родственником. Вот... Это во-первых. А во-вторых, что он говорил – это, прямо скажем, вас не касается. Я вас вижу впервые в жизни, а ваше заявление о том, что вы, дескать, родственник Ленина, согласитесь, голословно. С какой радости я вам стану пересказывать, о чем мы тут с ним беседовали? Даже если бы вы сейчас показали мне документ, подтверждающий ваше родство, я бы вам все равно ничего не сказал. Вы уж извините меня за прямоту, но, по-моему, лучше, чтобы с самого начала все было ясно.