Времетрясение

В эпоху зарождения телевидения, когда было всего-то с дюжину каналов, значимые, хорошо написанные драмы, показанные по электронно-лучевой трубке, еще могли заставить нас ощущать себя участниками всеобщего действа, хотя мы на самом деле сидели одни и дома. Программ было так мало, что почти наверняка друзья и родственники смотрели то же, что и мы. Телевизор казался самым настоящим чудом.

Мы даже могли в тот же самый вечер позвонить другу и задать вопрос, ответ на который знали и так: «Ты это видел? Круто!»

Finita la commedia.

7

Я пережил Великую депрессию, я воевал во Вторую мировую войну и ни на что бы не променял ни то, ни другое. Траут утверждал на пикнике, что наша война, в отличие от всех других войн, никогда не окончится – ее увековечит шоу-бизнес. Из-за чего? Из-за нацистской военной формы.

Он отрицательно отозвался о камуфляже, в котором мелькают по телевизору наши теперешние генералы, рассказывая, как они стирают с лица земли какую-то очередную страну третьего мира из-за нефти. «Я не знаю ни одного места на планете, – сказал он, – где солдат в этом карнавальном костюме не смотрелся бы вороной на снегу.

Похоже, все идет к тому, – продолжал он, – что поля сражений в Третью мировую войну будут напоминать яичницу с помидорами».

Он спросил меня, есть ли у меня родственники, которые воевали и были ранены. Насколько мне известно, у меня есть только один такой родственник, мой прапрадедушка Петер Либер, иммигрант. Он получил во время Войны Севера и Юга ранение в ногу и стал пивоваром в Индианаполисе. Он был «вольнодумцем», то есть скептиком в отношении религии, так же как Вольтер, Томас Джефферсон, Бенджамин Франклин, Килгор Траут и я сам. И еще многие другие.

Я рассказал Трауту, что в отряде, где воевал Петер Либер, все как один были атеисты родом из Германии. Так вот, командир этого отряда зачитывал своим людям христианские религиозные тексты для поддержания духа. Траут в ответ рассказал мне свою версию Книги Бытия.

У меня случайно был с собой диктофон, и я его включил.

«Вот что, перестань-ка есть и послушай меня, – сказал он. – Это важно». Тут он прервался, чтобы поправить подушечкой большого пальца левой руки свою верхнюю вставную челюсть. Она каждые две минуты грозила вывалиться. Он был левшой, как и я, пока меня не переучили родители, как и мои дочери Эдит и Лили, или, как мы их обычно называли, когда хотели приласкать, Эдди Бочка и Лолли Теленок.

«Вначале не было абсолютно ничего, в прямом смысле слова, – сказал он. – Но если есть ничто, то есть и нечто, точно так же как если есть верх, то есть и низ, если есть сладкое, то есть и горькое, если есть мужчина, то есть и женщина, если есть пьяные, то есть и трезвые, если есть радость, то есть и печаль. Это называется импликация. Мне неприятно это вам говорить, друзья мои, но мы – лишь малюсенькие импликации, следствия из какой-то чудовищно тройной причины. Если вам не нравится быть тут, почему бы вам не отправиться туда, откуда пришли?»

«Первое нечто, первая импликация из ничто, – попал он, – были два существа, Бог и Сатана. Бог был мужского пола, Сатана – женского. Они имплицировали друг друга, и поэтому их силы были равны, и это равенство само было импликацией. Сила имплицировалась слабостью».

«Бог сотворил небо и землю, – продолжил старый и забытый писатель-фантаст. – Земля же была безвидна и пуста, и тьма была над бездною. И дух божий носился над водою. Сатана не могла проделать такой же номер, но считала, что глупо что-либо делать просто так – зачем? Но пока она молчала».

Но когда Бог сказал: «Да будет свет», и стал свет, Сатана забеспокоилась. Она удивилась: «Что он, черт побери, делает? Как далеко он намерен зайти, и уж не думает ли он, что я буду помогать ему, ведь это же просто черт знает что такое?»

«И тут все окончательно потонуло в дерьме. Бог сотворил мужчину и женщину, прекрасные маленькие подобия себя и Сатаны, и дал им свободу, чтобы посмотреть, что же с ними произойдет. Эдемский сад, – сказал Траут, – может считаться прообразом арены для гладиаторских боев».

«Сатана, – сказал он, – не могла повернуть время вспять и сделать так, чтобы творения не было. Но по крайней мере она могла попытаться облегчить жизнь бедным игрушкам Бога. Она видела то, что ему было видеть не дано: все живое либо умирало от скуки, либо умирало со страху. Так что она взяла яблоко и заполнила его всяческими идеями, которые могли хотя бы развеять скуку, например правилами игр в карты и кости, объяснениями как трахаться, рецептами пива, вина и виски, картинками с растениями, которые можно курить, и так далее. Еще там были советы, как сделать музыку, песни и танцы по-настоящему безумными, по-настоящему сексуальными. И еще – как ругаться на чем свет стоит, когда спотыкаешься.

Сатана послала змея, чтобы тот дал Еве яблоко. Ева откусила от яблока и протянула его Адаму. Он тоже откусил, и они стали трахаться».

«Можете быть уверены, – сказал Траут, – что известное меньшинство тех, кто принял эти идеи, пострадало от катастрофических побочных эффектов, с ними связанных». Здесь следует отметить, что Траут не был алкоголиком, наркоманом, игроком или сексуальным маньяком. Он просто был писателем.

«Сатана просто хотела помочь, и ей не раз это удавалось, – закончил он. – Она прославилась своими лекарствами, у которых порой обнаруживались ужасные побочные эффекты. Но и самые уважаемые фармацевтические фирмы наших дней прославились тем же».

8

Побочные эффекты от пойла, приготовленного по рецептам Сатаны, вышли боком многим великим американским писателям. В первой книге про катаклизм я рассказал о воображаемом доме для престарелых писателей под названием Занаду, где комнаты для гостей (таких было четыре) носили имена американских лауреатов Нобелевской премии по литературе. Комнаты «Эрнест Хемингуэй» и «Юджин О’Нил» находились на третьем этаже, «Синклер Льюис» на четвертом, «Джон Стейнбек» – при гараже.

Килгор Траут воскликнул по прибытии в Занаду спустя две недели после того, как свобода пили снова взяла всех за жабры: «Все эти четверо, эти писчебумажные герои, были самые настоящие алкоголики!»

Игра сгубила Уильяма Сарояна. Игра заодно с бухлом сгубили моего друга журналиста Элвина Дэвиса, это была ужасная потеря для меня. Однажды я спросил Эла, помнит ли он, как поймал самый большой кайф от игры. Он рассказал, как это было. Они с приятелями засели играть в покер сутки напролет.

Так вот, в этой игре он просадил все деньги и вышел из-за стола. А спустя несколько часов он вернулся. Он успел обежать всех, занять у друзей, взять у ростовщика, в ломбарде – везде, где только смог, он занял. И вот, со всеми этими деньгами он подошел к столу и сказал: «Я буду играть».

Покойный английский философ Бертран Рассел говорил, что было три пагубных пристрастия, которые отбирали у него друзей: алкоголь, религия и шахматы. Килгор Траут подсел на другое, на составление хитрых последовательностей, поделенных на части, расположенные горизонтально одна под другой, из двадцати шести фонетических символов, десяти цифр и восьми или около того знаков препинания, изображенных чернилами на отбеленной спрессованной древесной массе. Всякий, кто воображал, будто он его друг, жестоко ошибался – из Траута можно было вытянуть не больше, чем из черной дыры.

Обе мои жены, и Джейн, первая – с ней я развелся, – и Джилл, вторая – с ней я живу по сей день, – не уставали повторять, что в этом смысле я просто вылитый Траут.

Моя мать имела пагубное пристрастие к богатой жизни, к толпам слуг, к неограниченным кредитам, к грандиозным званым обедам, к регулярным поездкам в Европу первым классом. Так что можно сказать, что всю Великую депрессию ее преследовал синдром отнятия.