Синяя борода

3

Она перевернула весь дом, и меня заодно, вверх дном!

Я мог бы догадаться, как лихо она управляется с людьми с первых же слов, которые она произнесла: «Расскажите, как умерли ваши родители». Я хочу сказать — это были слова женщины, которая привыкла вертеть людьми, как она считает нужным, как будто они механические болты, а она раздвижной гаечный ключ.

И если я не внял предупреждающим сигналам на пляже, их было более чем достаточно за ужином. Она вела себя как завсегдатай в шикарном ресторане, сморщилась, пробуя вино, которое сам я пригубил и нашел недурным, заявила, что телятина пережарена, и даже велела отослать свой кусок обратно на кухню; пока я здесь, говорит, сама едой займусь, мы, дескать, такие бледные, да и движения у нас вялые, ясное дело, наши кровеносные сосуды забиты холестерином.

А высказывалась-то, ужас просто! Усевшись напротив картины Джексона Поллока, за которую анонимный коллекционер из Швейцарии только что предложил два миллиона долларов, сказала:

— У себя в доме я бы этого не повесила!

Тогда я, подмигнув Шлезингеру, довольно колко спросил ее, какая живопись доставляет ей удовольствие. Она ответила, что ищет в живописи вовсе не удовольствия, а поучительности.

— Мне как витамины и минералы нужна информация, а судя по вашим картинам, для вас факты вроде яда, — говорит.

— Вы, наверно, предпочли бы смотреть, как Джордж Вашингтон переправляется через Делавар, — отреагировал я.

— А то нет? — сказала она. — Хотя знаете, какую картину хотела бы я увидеть теперь, после нашего разговора на берегу?

— Какую? — спросил я, приподняв брови и снова подмигнув Шлезингеру.

— Чтобы на ней внизу были земля и трава.

— Коричневое с зеленым? — предположил я.

— Прекрасно, — сказала она. — А вверху небо.

— Голубое, — уточняю.

— Может, и с облаками, — сказала она.

— Легко дорисовать, — сказал я.

— А на земле, под небом…

— Утка? — перебил я. — Или шарманщик с обезьянкой? Или там матрос с барышней на садовой скамейке?

— Не утка, и никакой не шарманщик с обезьянкой, и не матрос с барышней,

— сказала она. — На земле масса трупов пораскидано в самых разных позах. Прямо перед нами прелестное лицо девушки лет так шестнадцати-семнадцати. Она придавлена трупом убитого мужчины, но жива и уставилась в открытый рот мертвой старухи, лицо которой совсем рядом, в нескольких дюймах. А их этого беззубого рта вываливаются бриллианты, изумруды и рубины.

Наступила тишина. Потом она говорит:

— На такой картине можно новую религию построить, и притом очень нужную. — И кивнула в сторону Поллока.

— А вот эта картина годится только для рекламы пилюль каких— нибудь от похмелья или, не знаю, от морской болезни.

Шлезингер спросил, что привело ее в Хемптон, ведь она же никого здесь не знает. Надеялась, говорит, обрести тут покой, от тревог отвлечься, полностью сосредоточиться на биографии мужа, нейрохирурга из Балтимора, которую сейчас пишет.

Шлезингер приосанился: он ведь писатель, одиннадцать романов опубликовал, — и как профессионал принялся опекать дилетантку.

— Каждый считает, что может стать писателем, — сказал он с легкой иронией.

— Попытка — не преступление, — отпарировала она.

— Преступление — думать, что это легко, — гнет он свое. — Но если всерьез подойти, быстро выясняется, что труднее занятия нет.

— Особенно когда вам абсолютно нечего сказать, — возразила она. — Может, оттого-то и считается, что писать так трудно? Если человек умеет составлять предложения да пользоваться словарем, может, вся трудность в том одном, что ничего-то он толком не знает и ничего-то его не волнует?

Тут Шлезингер позаимствовал строчку из Трумена Капоте, писателя, который умер пять лет тому назад, — у него был дом всего в пяти милях к западу отсюда.

— А не спутали ли вы пишущую машинку с пером писателя?

Она мгновенно опознала источник его остроумия:

— Трумен Капоте, — говорит.

Шлезингер элегантно прикрылся.

— Как знает каждый, — сказал он.

— Лицо у вас доброе, а не то бы заподозрила, что вы меня разыгрываете.

Но послушайте-ка, что она рассказала мне сегодня утром за завтраком. Только послушайте, и тогда скажете, кто кого за нос водил за ужином, две недели назад: миссис Берман вовсе не дилетантка, которая вздумала писать биографию своего покойного мужа. Она все это просто выдумала, чтобы скрыть, кто она и зачем здесь. Заставив меня поклясться, что никому не скажу, она призналась: на самом деле в Хемптон она приехала собирать материал для романа о подростках из рабочей среды, живущих в курортных местах, куда летом детки мультимиллионеров наезжают.

И это будет не первый ее роман. Это будет двадцать первый роман из серии шокирующе откровенных и чрезвычайно популярных романов для юношества, из которых несколько экранизированы. Она писала их под именем Полли Медисон.

Я, разумеется, буду держать это в секрете, хотя бы ради того, чтобы Пол Шлезингер не повесился. Если Пол, все кокетничавший — он, мол, настоящий писатель, профессионал, — обнаружит, кто она такая, то поступит так же, как второй мой близкий друг, Терри Китчен. Руки на себя наложит.

Если с коммерческой стороны подойти, на литературном рынке Цирцея Берман по сравнению с Полом Шлезингером все равно, что «Дженерал Моторс» по сравнению с велосипедной фабрикой в Албании!

Но об этом — ни гугу!

В тот первый вечер она сказала, что тоже коллекционирует картины.

Я спросил ее, какие, и она ответила — викторианские цветные литографии, где нарисованы маленькие девочки на качелях. У нее их больше сотни, говорит, все разные, но непременно с маленькими девочками на качелях.

— Вы считаете — это ужасно? — спросила она.

— Ничуть, — ответил я, — при условии, что вы держите их у себя в Балтиморе и никому не показываете.

В тот первый вечер, помню, она еще расспрашивала Шлезингера и меня, а потом кухарку с дочкой, не знаем ли мы доподлинных историй, когда местные девушки из скромных семейств выходили за отпрысков богачей.