Механическое пианино

– Мы проведем здесь ночь и завтрашний день, а завтра я займусь работой по дому. Давай попробуем в любом случае.

– И я превращусь в старую добрую толстую фермерскую мамашу и буду готовить тебе на дровах завтрак кофе, яйца домашней продукции и сливки, домашние бисквиты, залитые тут же взбитым маслом и джемом.

– Будешь?

– Уж лучше я сама сначала утоплюсь в масле и джеме.

– Ты научишься любить такую жизнь.

– Нет, никогда не научусь, и ты это знаешь.

Настроение его опять стало портиться. Это было горькое разочарование, повторялось все то, что произошло всего час назад в Усадьбе. И снова он подыскивал нечто такое, что можно было бы швырнуть ей в лицо, унизить ее. Фраза, которую он произнес, уже давно вертелась у него на языке. Но он произнес ее сейчас не потому, что она была ко времени, она просто невольно вырвалась.

– Неважно, что ты думаешь по этому поводу, – сказал он спокойно. – Я решил уйти с работы и жить здесь. Ты понимаешь? Я собираюсь уходить с работы.

Она охватила руками плечи, как бы сжавшись от холода, и несколько секунд раскачивалась так в молчании.

– Я предполагала, что это произойдет, – сказала она наконец. – Я думала уже, что именно к этому ты и стремишься. И надеялась, что все же это не так, Пол. Я молила бога, чтобы это было не так. Но вот дело дошло до этого, и ты сам об этом заговорил. – Она зажгла сигарету и сделала несколько резких коротких затяжек, выпуская дым через нос. – Шеферд говорил, что ты это сделаешь.

– Он говорил тебе, что я собираюсь уходить с работы?

– Нет. Он сказал, что ты один из тех, кто способен это сделать. – Она тяжело вздохнула. – По-видимому, он знает тебя лучше, чем я.

– Ей-богу, мне было бы совсем нетрудно приспосабливаться к требованиям системы и продолжать продвигаться по служебной лестнице. Вот вырваться из нее – действительно трудно.

– Но зачем же тогда уходить, если так легко держаться ее?

– Неужели ты не слышала ничего из того, что я говорил тебе в Усадьбе? Ведь именно для того, чтобы ты прочувствовала, как обстоят дела, я и повез тебя туда.

– Вся эта дурацкая история с Катариной Финч и Шефердом?

– Нет, господи, конечно, нет. Чтобы ты поняла: люди, подобные нам, лишили чувства самоуважения всех остальных.

– Ты сказал, что ты чувствуешь себя как лошадиная задница. Вот это я помню.

– А ты никогда себя так не чувствуешь?

– С чего бы это вдруг!

– Твоя совесть, черт возьми, неужели она никогда не мучает тебя?

– А с чего это она должна меня мучить? Я никогда не делала ничего неприличного.

– Давай я попытаюсь это объяснить тебе иначе: ты согласна с тем, что дела обстоят паршиво?

– У нас с тобой?

– Всюду! Во всем мире. (Она умела быть удивительно близорукой. Если только это возможно, она всегда пыталась свести все общие проблемы к себе и к тем людям, которых она лично знала.) Например, в Усадьбе.

– А что мы можем дать людям?

– Вот в том-то и дело! Ты сейчас льешь воду на мою мельницу. Вот ты спрашиваешь, что мы можем дать им, как будто все в мире принадлежит нам и только нам дано решать – дать это другим или нет.

– Но кто-то же должен взять на себя ответственность, так всегда и получается, когда кто-то берет на себя ответственность.

– Вот то-то и оно: ведь не всегда было такое положение вещей. Это и есть новшества, и именно такие люди, как мы, их ввели. Господи, ведь у каждого имелись личные способности или стремление – к труду, который можно было обменять на то, что людям нужно. А сейчас, когда машины взяли все это в свои руки, появляется некто, кто может предлагать другим все, что угодно. И все, что останется в удел почти всем людям, – это надеяться на то, что им что-нибудь дадут.

– Если у кого-то имеются мозги, – твердо сказала Анита, – он все равно может взобраться на самую вершину. Это очень по-американски, Пол, и этого не изменить. – Она оценивающе поглядела на него. – Ум и нервы, Пол.

– И еще шоры впридачу. – Сила выветрилась из его голоса, и он почувствовал себя сонным и вялым, какая-то сонливость наваливалась на него из-за того, что выпил он больше, чем следовало, из-за взлетов и падений нервного напряжения, а также из-за полного крушения надежд.

Анита ухватилась за борта его куртки и потянула к себе для поцелуя. Пол вяло поддался.

– Оххх… – проворчала она, – ты иногда бываешь таким мальчишкой! – Она опять притянула его и теперь уже не отпускала, пока он не поцеловал ее в губы. – И перестань волноваться, сейчас же перестань, слышишь? – прошептала она ему на ухо.

«Спуск в Мальстром», – устало подумал он и закрыл глаза, отдаваясь единственному течению событий, которое никогда еще не подвело его и всегда обеспечивало начало, середину и приятный конец.

– Я люблю тебя, Пол, – пробормотала она. – Я не хочу, чтобы мой маленький мальчик волновался. Ты никуда не уйдешь с работы, милый. Просто ты сейчас страшно устал.

– Ммм…

– Обещаешь никогда больше не думать об этом?

– Ммм…

– И мы с тобой поедем в Питсбург, правда?

– Ммм…

– И какая команда выиграет на Лужке?

– Ммм…

– Пол…

– Хмм?…

– Какая команда выиграет?

– Синие, – сонно прошептал он. – Синие, клянусь богом, синие.

– То-то, мой мальчик. Твой отец был бы страшно горд тобой.

– Да.

Он отнес ее по широким доскам пола в обшитую сосновыми досками спальню и положил на лоскутное одеяло кленовой кровати. На ней, как сказал ему мистер Хэйкокс, умерло шесть и родилось четырнадцать независимых граждан.