Страница 2 из 32
Детей в нашей семье перестали учить немецкому. Им больше не разрешали увлекаться немецкой музыкой, литературой, искусством или наукой. Мой брат и мы с сестрой выросли в полной уверенности, что Германия для нас чужая сторона — все равно, что Парагвай.
Нас отлучили от Европы, и мы знали о ней только то, что проходили в школе.
В кратчайшее время мы растеряли тысячи лет — а следом и тысячи американских долларов, и дачные домики, и все прочее.
И наша семья потеряла всякий интерес — к самой себе.
Так и вышло, что когда миновала Великая депрессия и вторая мировая война, моему брату, и сестре, и мне самому ничего не стоило разъехаться из Индианаполиса.
И никто из оставшихся там родственников не мог придумать повод, который заставил бы нас вернуться домой.
Нам было больше некуда возвращаться. Мы стали стандартными деталями Американской машины.
Да, и наш Индианаполис, который когда-то говорил на своем, особенном английском языке, который хранил местные шутки и предания, помнил своих поэтов, злодеев и героев, строил картинные галереи для своих, местных художников, — он тоже стал стандартной, легко заменяемой деталью Американской машины.
Теперь он стал просто городком без особых примет, где обитали автомобили, при своем симфоническом оркестре и прочем. Был там и ипподром.
Хэй-хо.
Конечно, нам с братом приходится время от времени приезжать туда — на похороны. Прошлым летом, в июле, мы ездили хоронить нашего дядю Алекса Воннегута, младшего брата покойного отца — это был едва ли не самый последний из наших старорежимных родичей, из тех американских патриотов с душами европейской закваски, что родились здесь и не боялись Бога.
Ему было восемьдесят семь. Детей он не оставил. Он кончил Гарвардский университет. Он был на пенсии, а раньше служил агентом по страхованию жизни. И он был одним из основателей индианаполисской Ассоциации Анонимных Алкоголиков.
В некрологе, напечатанном в «Индианаполисской Звезде», говорилось, что сам он алкоголиком не был.
В этом утверждения было что-то от стародевического, старомодного ханжества, я думаю. Насколько мне известно, он себе не отказывал в выпивке, хотя это никогда не отражалось всерьез на его работе, да и в буйство он не впадал. Но однажды он бросил пить — как отрезал. Но на собраниях А.А.А. он, безусловно, был обязан представиться, назвать свое имя и затем заявить во всеуслышание: «Я — алкоголик».
Так вот, газета заявила о его полной непричастности к алкоголю со столь благонамеренным жеманством по той причине, что в старину было принято оберегать доброе имя родных, носящих ту же фамилию, от неблаговидных подозрений.
Всем нам было бы куда труднее найти себе в Индианаполисе хорошую «партию» или поступить на хорошую работу, если бы стало известно, что у нас были родственники, которые раньше предавались пьянству, или как моя мать или мой сын, которые хотя бы временно страдали помешательством.
В секрете держали даже то, что моя бабка со стороны отца умерла от рака.
Представляете себе?
Как бы то ни было, если мой дядя Алекс, атеист, после своей смерти предстал перед Святым Петром у райских врат, я нисколько не сомневаюсь, что он представился так:
— Меня зовут Алекс Воннегут. Я — алкоголик.
Молодец, старина!
Позволю себе высказать и другое предположение: одного страха спиться с кругу было маловато, чтобы загнать его в Ассоциацию А.А. — всему виной было одиночество. Когда его родичи повымерли, поразъехались или просто превратились в безликие винтики Американской машины, он бросился на поиски новых братьев, сестер, племянников и племянниц, дядюшек и тетушек и прочей родни — и обрел их в А.А.А.
Когда я был мальчишкой, дядя всегда советовал мне, что читать, и обязательно проверял, прочел ли я эту книгу. И он любил таскать меня в гости к родственникам, о существовании которых я даже не подозревал.
Как-то он мне рассказал, что был американским шпионом в Балтиморе в первую мировую и старался там сойтись поближе с американцами немецкого происхождения. У него было задание: обнаружить вражеских агентов. Ничего он не обнаружил, потому что обнаруживать было нечего.
Еще он мне рассказывал, как он расследовал финансовые злоупотребления и взятки в Нью-Йорке — до тех пор, пока родители не вызвали его домой, чтобы он устроился в родных местах. Он раскопал скандальную историю о громадных расходах на содержание Мемориала генерала Гранта, а могилка-то ни в каком содержании вообще не нуждалась.
Хэй-хо.
О его смерти я узнал, сняв трубку белого кнопочного телефона в своем доме — он находится в той части Манхэттена, которую прозвали «Черепаший залив». Рядом стоял филодендрон.
Я до сих пор не соображу, как это я туда попал. Ни одной черепахи там нет. И залива нет.
Может, это я сам — черепаха, которая может жить где угодно, даже временами под водой, и мой домик всегда у меня на спине.
Я позвонил брату в Олбени. Ему было под шестьдесят. Мне было пятьдесят два.
Желторотыми птенцами нас никак не назовешь.
Но Бернард все еще играл роль старшего брата. Он лично обеспечил нам билеты на рейс Международной Авиалинии, и машину в Индианаполисе прямо к самолету, и номер на двоих в отеле «Рамада».
Сами похороны, как и похороны наших родителей и множества близких родственников, были такими скучными, официальными, были так же свободны от малейшего напоминания о Боге, о жизни после смерти, даже об Индианаполисе, как и наш отель «Рамада».
Так вот, мы с братом пристегнулись ремнями в салоне авиалайнера, вылетавшего из Нью-Йорка в Индианаполис. Я сидел у прохода. Бернард сел к окну — он же был знатоком атмосферы и мог увидеть в облаках гораздо больше, чем я.
Мы с ним оба шести футов роста. Тогда мы еще сохранили наши густые волосы, каштановые. Усы у нас у обоих точь-в-точь, как у покойного отца.
Вид у нас был самый безобидный. Просто парочка славных старых папашек.
Между нами осталось свободное место, и в этом было что-то таинственное, как в сказке с привидениями. На этом месте могла бы сидеть наша сестра Алиса
— она как раз родилась между мной и Бернардом. Но на этом месте ее не было, она не летела с нами на похороны своего любимого дяди Алекса, потому что умерла среди чужих людей в Нью-Джерси, умерла от рака — и был ей тогда сорок один год.
— Чистый цирк! Балаган, — сказала она нам с братом, когда речь зашла о ее собственной близкой кончине. После ее смерти четверо мальчишек останутся сиротами, без матери.
Хэй-хо.
Последний день своей жизни она провела в больнице. Доктора и сиделки разрешили ей курить, и пить сколько душе угодно, и есть все, что захочется.
Мы с братом навестили ее. Она дышала с трудом. Раньше она была такая же высокая, как и мы, но для нее, для девушки, это было мучение. Она с детства сутулилась, потому что стеснялась своего роста. А теперь совсем согнулась, как вопросительный знак.
Она кашляла. Она смеялась. Раза два она сказала что-то смешное, только я не помню что.
Потом она велела нам уходить.
— И не оглядывайтесь, — сказала она.
Мы и не оглянулись.
Она умерла примерно в тот же час, как и дядя Алекс — часа через два после заката.
По теперешним временам в ее смерти, с точки зрения статистики, не было ничего особенного, если бы не одна мелочь: дело в том, что ее муж, здоровяк, Джеймс Карсмолт Адаме, редактор специального журнала для агентов по купле-продаже, который он сам выпускал в комнатушке на Уоллстрит, погиб двумя днями раньше — на «Специальном брокерском», единственном в истории американского транспорта поезде, который сверзился с разведенного железнодорожного моста.