Стерва на десерт

Женщины смело пофыркали, но все же потихоньку начали расходиться.

Мы с Марусей потрусили следом за толпой. Обе были жутко разочарованы. Она тем, что сорвалось интереснейшее мероприятие, а я … Стряхивая со своего рукава «следы от спиленных рогов», в очередной раз задавала себе вопрос — почему в нашем НИИ, что не мужик, то либо чудик, либо урод, либо и то и другое? Вот, например, Сулейман Абрамович. Все, вроде бы, при нем: 40 лет, холост, докторская степень, а посмотреть и не на что? Очкастый хлюпик с узкой рожицей. Даже и не догадаешься с первого раза, что к арабо-израильскому конфликту имеет прямое отношение. Вы только не подумайте, что он террорист какой, просто он у нас плод мезальянса. Дитя любви израильтянина и палестинки. Человек, в жилах которого течет кровь противоборствующих наций.

Внешностью, надо отметить, Сулейман пошел в своих иудейских предков: нос, кудри, глаза-плошки, короче, все признаки еврейской породы, что так раздражают антисемитов, были на лицо, то есть на лице. Характером, судя по всему, Сулейман тоже вышел в маминых родичей: интеллигентный, сдержанный, приятный, весь погруженный в научные размышления, а от этого задумчивый и тихий… Правда иногда в нашем, обычно тишайшем, докторе наук Швейцере просыпается его дед Сулейман, тогда уж он становится грозен и горяч, как сегодня, однако, на его внешности это никак не отражается, и даже в гневе он остается настолько добродушен и чудаковат, что никто его не пугается.

И если уж речь зашла о чудиках, то надобно упомянуть и ассистента доктора Швейцера, Леву Блохина. Про этого не расскажешь, его просто надо видеть — дебелый блондин двух метров росту, нижняя губа, как у гоблина, висит на уровне второго подбородка. Широченные плечи, руки как две лопаты. И при этом душа, как у Тургеневской девушки: нежная, ранимая.

А как они смотрятся вместе с Сулейманом! Штепсель с Тарапунькой отдыхают!

К чему я все это? Да к тому, что мне уже 25, а я еще не замужем. Я сообщаю это не для того, чтоб вы мне посочувствовали, просто объясняю, почему приятная во всех отношения девушка, я то есть, оказалась кандидаткой в «старые девы».

Но о подробностях моей личной жизни вы узнаете попозже. Сейчас же вернемся, пожалуй, на бренную землю (в данном случае, на драный линолеум коридора, по которому мы с Марусей бредем) и обсудим мое дурное предчувствие.

Вы никогда не испытывали такого? Я тоже. Вернее, раньше не испытывала, и снов вещих не видела, и даже гадать на картах не умела. Но в тот злополучный понедельник мое сердце будто игла пронзила, или осколок магического зеркала, и стало после этого так страшно, что хоть плач.

— Ты, Маруся ничего не чувствуешь? — поинтересовалась я у подруги, после очередного сердечного спазма.

— Разочарование.

— И все?

— Бездну разочарования! — выкрикнула Маруся, воздав руки к беленому потолку. — Вот бы я ему задала, попадись он мне. Ух!

— И все? Больше ты ничего не чувствуешь?

Маруся остановилась, замерла, вытянула шею, зачем-то принюхалась и радостно так выдала:

— Чувствую! В столовой лук пригорел.

— Т-фу ты, — сплюнула я и прибавила шагу.

— А чего надо-то? — услышала я за своей спиной громкий голос Маруси.

— Да не знаю я! — в сердцах бросила я, обернувшись через плечо.

— Чего тогда пристаешь?

— Плохо мне.

— Живот болит? — участливо осведомилась подружка, резво подбежав ко мне.

— Какой там живот, — отмахнулась я, — у меня предчувствие дурное, а ты…

— Фу-у! Я уж напугалась, думала у тебя газы.

— Сама ты — фу-у. Я ей о тонких материях, нюансах моего психического состояния, а она о газах каких-то.

— Каких-то? Да это знаешь какое мучение, не чета твоему… этому… как том его … химическому достоянию.

— Мне кажется, скоро что-то произойдет, — трагическим шепотом пожаловалась я. — Что-то нехорошее. И именно здесь. — Я ткнула перстом себе под ноги.

Маруся послушно проследила за моим жестом. И ее взгляд уперся в драный линолеум коридора, по которому мы все еще шли.

— А… Так тут нехорошее часто происходит, кто спотыкается, кто падает, а Сидоров из коммерческого даже ногу сломал.

— Здесь, — я опять ткнула себе под ноги, — значит, не здесь, — опять перст ныряет вниз, — А здесь, — я раскидываю руки. — Ясно?

— У тебя точно нет газов? — обеспокоилась подруга. — Или еще чего? Температуры там какой? Бред, говорят, именно при температуре бывает.

— Да что ты будешь делать! — разозлилась я. — Здесь — это в НИИ нашем. В НИИ! — Я широко замахала руками. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто я по примеру Аллегровой пытаюсь тучи развести рука-а-а-ми.

— Зарплату что ли урежут? — ахнула Маруся и вцепилась в мой рукав.

— Хуже, — подумав и взвесив гипотетические последствия резкого снижения личного благосостояния, ответила я.

— Хуже ничего не бывает, — авторитетно заявила Маруся. Потом, поразмыслив, добавила. — Конечно, смерти, теракты, грабежи, газы, опять же…— Увидев мою зверскую рожу, она спохватилась. — Но ты не волнуйся, ничего из ряда вон в нашем НИИ произойти не может. У нас даже маньяк недоделанный.

— Сама же говоришь — смерти… А они не только от старости бывают.

— Да! Они бывают от многого. Но если нам какая и грозит, так это смерть от скуки.

И так уверенно это Маруся сказала, что я ей поверила. Причем настолько, что, вернувшись в комнату, начисто забыла о своем пророчестве, и с увлечением начала обсуждать с остальными тему дня: «Как мы почти поймали маньяка». Нас хватило почти до вечера. Поэтому, можно сказать, что рабочий день прошел плодотворно.

В 5 часов мы покинули стены нашего НИИ, даже не догадываясь о том, что этот суматошный, как нам тогда казалось, понедельник — последний спокойный день в жизни благополучно-сонного института, где если его работникам и грозит смерть, то только от скуки.

Но опустим, пожалуй, события последующих часов, как незначительные и не относящиеся к повествованию, а перейдем к обещанному — к подробностям моей личной жизни.

Я. Опять Я. И снова Я.

Я родилась 400 лет назад в горах Шотландии. Т-фу ты! Не так.

Я появилась на свет ясным октябрьским утром 25 лет назад в одном из роддомов города, хотя могла бы и в трамвае. Мне, видимо, так хотелось поскорее выбраться из маминой утробы, что я запросилась на волю на 2 недели раньше срока и в самый неурочный час — когда во всем городе отключили электричество, и трамвай, в котором моя мама ехала в роддом, встал.

Он стоял, я рвалась на волю, а мама терпела, надеясь, что электричество вот-вот включат. Но его все не включали. Потом еще оказалось, что двери почему-то заблокировались, и выйти нет никакой возможности. И в довершении всего в вагоне начался пожар.

Так к месту рождения я пребыла на веселенько орущей пожарной машине.

Последующие годы уже не сопровождались таким невезением. Я росла здоровым непоседливым ребенком. Разве что доставала своей непоседливостью взрослых. Но и ей нашлось применение. В 6 лет меня отдали в цирковую студию, где я кривлялась и кувыркалась уже не как оглашенный ребенок, а как профессионал. В 7 я начала выступать, в 8 свалилась с трапеции и ушла из цирка.

Училась я хорошо. Хулиганила в меру. Везде совала свой нос и по-прежнему много кривлялась. По этому мама пристроила меня сразу в два кружка: танцевальный и кружок спортивного ориентирования. Последний я бросила почти сразу, первый спустя год. В 12 лет я всерьез увлеклась театром, начала играть в любительских постановках и решила связать свою судьбу с искусством. Но театр мне надоел так же как и все остальное. Так что к окончанию десятилетки, я представления не имела, кем хочу стать.

Пришлось подвергнуться стадному чувству и поступить на экономический.

Жила я все это время со своими «родительницами» — мамой и бабушкой. Мужик в нашем доме был только один — кот Муслим, названный в честь любимого певца моих домашних.