Брат герцога

— Ну, будет об этом… не говори! — перебил Ордынский. — Разве ты можешь быть гадкой?

— Когда я вернулась домой, — продолжала Наташа, — я была сама не своя. Я места не могла найти себе… Я кинулась к Даше и велела ей бежать сейчас же к Шантильи, куда я отправляла тебе записки, и во что бы то ни стало разузнать, где можно найти тебя. Мне нужно было видеть тебя сейчас, сию минуту. Я не знаю, что я пережила в течение того времени, пока ходила Даша. Мне казалось, что она никогда не вернется, но она вернулась-таки. Она как раз встретила там твоего Данилова. Я познакомилась с ним теперь и знаю его историю с Груней. Когда Даша рассказала ей, зачем мне нужно тебя видеть, Груня велела ей подождать — она сама ждала Данилова, — и, когда он пришел, они решили, что лучше всего будет отправиться ему ко мне. Я велела сейчас же заложить карету и приехала с Даниловым на козлах сюда. Он провел меня в эти комнаты, а сам пошел за тобою. Я не велела ему говорить, что я здесь. Ведь он не сказал тебе, нет?

Чарыков ответил только, что не видел Данилова и пришел сюда сам, но зачем именно пришел — не сказал.

— Ну а это когда же ты успела надеть? — спросил он, показав на ее белое платье.

Наташа смутилась, спрятала свое лицо и тихо ответила:

— А это пока закладывали карету. И она снова обняла его.

XXVI. АУДИЕНЦИЯ

На другой день Наташа вместе с князем Борисом в карете с княжеским гербом Чарыковых-Ордынских явились во дворец, где им была назначена аудиенция великой княгиней. Они и подъехали, как было им указано, с маленького подъезда, от которого вела лестница прямо во внутренние покои.

Наташа с особенной ласковостью взглянула на Данилова, когда тот в своей ливрее и треугольной шляпе, вытянувшись во весь рост, почтительно, как заправский лакей, снял с нее шубу.

Наташа была по штату опять в своем черном платье и высоком чепце с вуалью. Ее лицо была задумчиво и сосредоточенно, но тихая улыбка счастья так и светилась на нем. И она ответила этою улыбкою на взгляд князя Бориса, который оглядел ее наряд.

Наташа поняла, что ее черное платье напомнило мужу их встречу в соборе, и, наклонившись к его уху, шепнула:

— Ничего… Это в последний раз… Я никогда больше не надену этого платья…

Им показали, куда следует пойти, и они очутились в Дворцовой приемной.

Когда дежурный камергер пошел докладывать о них и они остались одни, ими овладело то шаловливое, резвое чувство, которое испытывают дети, когда большие отлучатся от них куда-нибудь.

Наташа чувствовала, что именно в эту минуту, когда нужно было призвать на помощь всю свою сдержанность, чтобы казаться вполне серьезной и даже печальной в соответствие траурному наряду, бывшему на ней, ей чрезвычайно хотелось смеяться, и она закусывала губу, чтобы не разразиться звонким и громким смехом. Она боялась взглянуть на мужа, потому что видела, что и он едва удерживается.

И князь Борис отворачивался от нее и, как вчера, когда они были одни, слушал ее, не понимая, и понимал, не слушая ее, так и теперь он видел Наташу, не глядя на нее, видел тонкие пальцы ее руки и осторожно, крадучись, схватил эту руку и успел поцеловать. Но только что Наташа отдернула ее, как двери распахнулись, и правительница в сопровождении любимой фрейлины Юлианы Менгден вошла в приемную.

Наташа и князь Борис стояли уже как вкопанные, прямые, почтительные и по возможности печальные.

Князь Борис видел лицо правительницы, и ему казалось, что и ей не хочется принимать на себя скучный ее вид и что ей тоже в душе очень весело. Он видел также по ее глазам, что она узнала его и вспомнила о его костюме продавца амулетов.

Юлиана, находившаяся теперь при исполнении своих обязанностей в качестве придворной, степенно выступала за великою княгиней, но как знакомая переглянулась с Наташей.

Правительница протянула князю Чарыкову-Ордынскому руку, и тот поцеловал ее. Затем она в нескольких неясных и довольно туманных словах сказала что-то о благодарности и о службе. Она, видимо, не привыкла еще к разговору на аудиенциях с незнакомыми ей людьми. Из ее речи было совершенно ясно понятно только одно, что император жалует Чарыкову-Ордынскому три тысячи рублей одновременно и затем вотчину в одной из провинций.

Затем Анна Леопольдовна сочла нужным поговорить немного с Чарыковым, и в этом разговоре князь Борис, поблагодарив ее высочество, сказал, что он, взысканный столькими милостями, осмеливается просить еще об одной.

Правительница очень обрадовалась этой теме для разговора, потому что сама не могла подыскать никакой, и спросила, о какой милости он просит. Князь Борис назвал Кузьму Данилова и, объяснив, что тот был близким пособником во всем, ходатайствовал о прощении его. Анна Леопольдовна кивнула головой, нашла, что можно кончить аудиенцию, и, милостиво простившись, изволила выйти.

— Ну, до свидания, голубчик, поздравляю! — шепнула на ходу Юлиана Наташе.

— Ты мне Данилова не забудь устроить, — ответила та ей, и Юлиана закивала головой: «Будь, дескать, спокойна — все будет сделано!»

ЭПИЛОГ

I. В ДЕРЕВНЕ

Давнишние мечты Наташи сбылись: она нашла в князе Борисе любящего и любимого мужа, который сумел привлечь ее к себе и с каждым днем изменялся все более и более к лучшему.

Она вдруг почувствовала, что ее жизнь совершенно полна, полна новыми интересами семьи, и что вечно тревожная суета столицы ничего не может прибавить к этой полноте. Она увидела теперь яснее, чем когда-нибудь, как тяжела ей и неприятна сутолока этой жизни и как мало притягивает она ее к себе.

В столице, в особенности в том кругу, где вращалась Наташа, было все натянуто и деланно. Носили траур, когда на душе было весело, радовались падению одного и возвеличению другого, злословили, лгали и, в сущности, были со всеми любезны до приторности, всем говорили льстиво-учтивые фразы. Так требовалось по правилам вежливости, и под флагом этой вежливости омерзительно двоедушничали.

Теперь это двоедушие для Наташи под влиянием радости — тихого, истинного и искреннего чувства любви их с мужем — было особенно заметно. Часы, которые она проводила с князем Борисом наедине, были не знакомыми для нее до сих пор часами счастья, в сравнении с которыми все остальное было пусто и нелепо.

И как ужасно поразила их внезапная и совершенно неожиданная, неблагодарная несправедливость правительницы, принявшей отставку Миниха, которому была обязана всем. В первые дни своего правления она облекла его неограниченным доверием, но потом вдруг стала делать ему неприятности, подпала под влияние Остермана, и, когда Миних поставил вопрос ребром, пригрозив подать в отставку, Анна Леопольдовна, ко всеобщему удивлению, приняла ее.

Об отставке фельдмаршала делалось извещение по городу с барабанным боем на улицах. Говорили, что правительница выразилась про Миниха, что она может воспользоваться плодами его дела как изменника, но, как изменника, уважать его не может. До некоторой степени она была права, потому что Миних, арестовавший регента, был его другом, еще в день ареста разделявшим хлеб-соль с ним, и, став теперь другом правительницы, мог так же легко изменить и ей.

Удивлялись, какою силою влияет Остерман на великую княгиню, которая подчинилась ему всецело. Но вскоре стали ходить слухи, что посланником польско-саксонским снова приедет в Петербург граф Линар и что мысль о вызове его вновь принадлежит Остерману. Тогда многим стало понятно, чем мог взять у правительницы старый Остерман.

Все это было неприятно Наташе, претило ей. Теперь она только и ждала случая освободиться от этого столичного чада и чрезвычайно обрадовалась, когда встретила в князе Борисе полное сочувствие своим мыслям.

Он ничего не имел против того, чтобы отправиться в деревню, и они решили переехать на житье пока в одно из имений Наташи впредь до окончательного устройства пожалованной князю Борису вотчины, где они намерены были поселиться навсегда.