Страница 80 из 100
– Ну, папа. уходит у меня душа в пятки?
Тут она увидела мать.
Миссис Джонс, на негнущихся ревматических ногах выбежавшая из дому, стояла на коленях подле Беатрисы и подносила к ее губам стакан.
– Приподнимите ей голову, сэр. Ну вот, она приходит в себя. Попробуйте, отпейте глоточек… Да простит вам бог, мисс Глэдис.
Девочка соскользнула с седла и бегом кинулась к матери, в лице у нее, как и у той, не было ни кровинки. Но Генри слишком перепугался, чтобы быть милосердным, – он схватил ее за плечо и отшвырнул прочь; впервые в жизни он поднял на нее руку.
– Будь ты проклята, девчонка, ты убила свою мать!
– Нет… нет! – Беатриса, задыхаясь, протянула руки, – Не пугайся…
Глэдис…
С минуту Глэдис смотрела на нее полными ужаса глазами, потом с громким рыданием повернулась и побежала в дом.
Генри опустился на подставку, прижав руку к груди. Он сильно располнел за последние годы, и сердце у него тоже пошаливало.
Двадцать минут спустя Беатриса постучалась в запертую дверь спальни.
– Это я. Открой мне, девочка.
Все еще заливаясь слезами, Глэдис отворила дверь и в отчаянии припала к груди матери.
– Мама… мама, прости меня. Я больше никогда не буду.
Они сели, обнявшись.
– Не плачь, родная. Я знаю, ты не хотела причинить нам боль. Просто ты вышла из себя и не успела подумать, что делаешь.
Глэдис прижимала к глазам скомканный, насквозь мокрый платок. На нее жалко было смотреть.
– Я просто дрянная девчонка. Я так виновата… Ужасно виновата. Но папа сказал, что у меня душа в пятках.
Еще две слезинки покатились по ее распухшему носу: в ней боролись раскаяние и негодование.
– Он не должен был так говорить, мама. Это несправедливо.
– Да, дорогая. Но и с твоей стороны было несправедливо сказать, будто я никогда ему ничего не говорю.
Девочка подняла глаза. Что-то новое появилось в ее лице, кроме покорности и еще не утихшего возмущения. В эту минуту она казалась не по-детски мудрой.
– Даже если б это и было правдой, – мягко продолжала Беатриса, неужели, по-твоему, это великодушно – сказать ему такое при всех?
– Так ведь… по-моему… Мама, но неужели и ты думаешь, что я трусиха?
На этот вопрос надо было ответить с исчерпывающей полнотой.
– Ничего подобного мне никогда и в голову не приходило, – серьезно ответила Беатриса. – Я всегда считала, что храбрость моих детей – это нечто само собой разумеющееся. Но если ты прибегаешь к столь сильным средствам, чтобы доказать такую простую вещь, я, пожалуй, начну сомневаться.
– Нет, мамочка, не надо! И неужели ты думаешь, что я нарочно обидела папу?
– Нет, я никогда не считала тебя бессердечной; а вот логики у тебя, к сожалению, не хватает. По-твоему, это очень жестоко пугать лисицу, когда люди вздумают поохотиться, а сама ты до полусмерти напугала родителей, когда тебе вздумалось пустить пыль в глаза.
– Я не пускала пыль в глаза!
– Нет? Ни чуточки? У тебя и в мыслях не было, как ты будешь великолепно выглядеть, когда перелетишь через изгородь всем на удивленье?
– Ну конечно…
Глэдис вдруг хихикнула. Ей было несвойственно долго пребывать в унынии.
– А как это было чудесно! Он и правда летел совсем как птица. Мама…
Она вдруг выпрямилась: блестящее будущее внезапно открылось ей.
– Как по-твоему, когда я вырасту, я смогу участвовать в скачках?
– Ну разумеется, нет. Так что лучше выбрось это сейчас же из головы и поищи какой-нибудь другой способ пугать людей, если тебе это уж так необходимо.
– Но Дик ведь собирается скакать, как только ему исполнится двадцать один. Он сам сказал. И Фредди Денвере тоже…
– Они мальчики.
– Ну и что же? А почему им можно, а мне нельзя? Я лучше их езжу верхом, гораздо лучше. Почему нельзя?..
– Потому что девочкам не позволяют много такого, что можно мальчикам.
– Но почему? Почему все самое интересное только мальчикам? Это несправедливо, мама. Почему так?
Беатриса тщательно обдумала ответ:
– Мир не мною устроен, девочка, и женскую долю тоже не я придумала. Раз уж ты меня спрашиваешь, могу тебе сказать одно: будь моя воля, я бы все устроила по-другому. Но мир таков, как он есть, и в нем нам приходится жить.
Бог, вероятно, знает, что делает.
С неожиданной горечью она прибавила:
– Во всяком случае, он делает, что хочет.
Она тут же взяла себя в руки. Детям таких вещей не говорят.
Глэдис серьезно смотрела на нее.
– Артур… – начала она и умолкла.
– Да?
– Нет, ничего. Про душу в пятках… Потому я так и разозлилась. Папа сказал про меня, а думал про Артура.
– Папа знает, что Артур не трус.
– А Артур нет.
– Что нет?
– Не знает. Он думает, что он трус, и Дик тоже так думает. Я потому и взбесилась, что это неправда.
– Конечно, неправда.
Мысль Глэдис так усиленно работала, что она даже нос наморщила.
– Мама, помнишь, миссис Джонс обварила ему ногу кипятком?
– Помню. Он держался очень мужественно.
– Но ведь он только притворялся, что ему это нипочем, чтобы она перестала плакать. А на самом деле ему было ужасно плохо.
– Ну конечно. Всякому было бы плохо. Сильные ожоги очень болезненны.
– Так вот, понимаешь… То же самое и когда опасно… когда по-настоящему весело.
– Например?
– Ну когда стреляют, или гроза, или надо скакать без седла, или пройти в лунную ночь по карнизу. Он все это может, но ему от этого только тошно.
Странно, правда? Ему от этого ни капельки не весело.
– А тебе весело?
– Ну да, и всем весело. В прошлом году Дик спросил его, испугался ли он, когда гнедой понес, и Артур сказал, что испугался. Только из-за этого Дик и вообразил, что он трус.
– Дик еще очень многого не понимает.
– Мама, знаешь что? Дик даже не очень виноват. Это все Фредди Денверс, он рассказал всем мальчикам в школе, что Артур трус, потому что он не джентльмен, и Дик ужасно расстроился.
– Вот как? Я поговорю с Фредди Денверсом.
– Нет, пожалуйста, не надо, я тебе это по секрету сказала. И все равно это бесполезно: Фредди такой глупый, он ничего не поймет. Мама, а знаешь, что сказал мсье Жиль?
– Нет, не знаю. Что же?
– Он сказал: «Таким людям, как вы или Монктоны, не приходится рисковать головой, разве что вам самим этого захочется, – все равно вы голодные не останетесь. Вот вы и рискуете для забавы, просто чтобы показать, что вам не страшно. А такие люди, как отец Артура, вынуждены идти навстречу опасности независимо от того, страшно им или нет». Он сказал: «Для них это не забава, а труд». Как по-твоему, мама?
– По-моему, он прав. И по-моему, они больше достойны уважения.
– Артур написал про это стихи – как рыбакам приходится рисковать жизнью, потому что у них дети голодные и никто этого даже не замечает.
– Стихи?
– Ну да. Ты же знаешь, он обо всем пишет стихи.
У Беатрисы на миг перехватило дыхание.
– Вот как! Нет, я не знала.
– Неужели не знала? Он не показывает тебе, потому что думает, что они плохие, но я думала, ты знаешь. Он только что прислал мне стихи ко дню рождения – про то, как я выросла и какие у меня стали длинные ноги и длинные волосы, прямо, как у Аталанты.
– Нет, я не знала, – повторила Беатриса и задумалась.
Ласковая рука вкрадчиво обвилась вокруг ее талии.
– Мамочка, скажи мне… ты сама знаешь, о чем. Тебе правда было очень противно?
– Что именно?
– Вот это… Уф! Отрезать лисе хвост!
– Не помню. Не противнее, чем…
Она умолкла на полуслове и засмеялась.
– Боюсь, мне были противны очень многие вполне естественные и безобидные вещи, дорогая моя. В молодости я была не слишком рассудительна.
В ту же секунду медвежонок стиснул ее в объятиях и чуть не задушил поцелуями.
– Мамочка, я так рада! Ты была бы такая душечка, если б не была всегда такая ужасно рассудительная. Беатриса со смехом высвободилась.
– Как раз сейчас я совсем не чувствую себя душечкой, если хочешь знать.