Страница 70 из 100
– Гм! Досталось, наверно, твоему платью.
– Я его прибрал, сэр. Джимми дал мне свое.
– Очень разумно. А за книги, наверно, и не брался?
– Как же, сэр, каждый день по три часа сидел.
– Молодец. Математикой занимался?
– Больше всего математикой, и еще латынью немножко и географией.
– Так, так, – сказал Генри. – Я вижу, ты не терял времени. Должно быть, отец был тобой доволен.
– Иногда, сэр.
Генри что-то проворчал себе под нос и снова взялся за «Общедоступный справочник»
– это было проще. Ну и путаница! Но раз Пенвирн преуспевает и доволен положением вещей, а мальчик занимается математикой, стало быть он, Генри, выполнил долг благодарности, и теперь не о чем беспокоиться. Хотя чего можно ждать, если мальчик девять месяцев в году живет как джентльмен, а три месяца работает до седьмого пота и от него несет рыбой… Что ж, Беатриса заварила кашу, пусть она и расхлебывает.
Беатриса слушала Артура молча. Дождавшись, чтобы все разошлись по своим спальням, она постучалась к нему.
– Зайди ко мне.
Когда мальчик вошел, она сидела в низком кресле у окна, и он примостился на своем любимом месте, на скамеечке у ее ног.
– Ну, теперь расскажи мне, что тебя тревожит. Он помолчал, обдумывая ответ.
– Я… я немножко сомневаюсь. Тетя Беатриса…
– Да?
– Если человек… чего-нибудь страсть как хочет, очень хочет… всю жизнь. А потом уж он и надежду потерял… а тут вдруг ему счастье в руки… когда и не ждал. А ему оно уже и не в радость.
– Разве твой отец не доволен?
– Не знаю. Иногда вроде и доволен, но это больше, когда… Она ждала.
– …когда выпьет пива… Или выйдет на паруснике, а ветер попутный, и он поднимет паруса… и все глядят да завистничают… завидуют.
Он помолчал минуту и прибавил совсем тихо:
– Душой он не радуется.
Помолчали еще, потом Артур промолвил:
– Это все математика…
– Он надеялся, что ты больше успеешь за это время?
Артур кивнул.
– Он говорит: «Ты пятишься назад; прошлый год ты знал больше».
– Разве он не понимает, что у тебя нет подготовки? В первый год необходимо было вернуться к началу и заложить основы. Я ему об этом писала.
– Ага… да, я знаю.
– Может быть, он думает, что ты ленился? Я писала ему, что ты очень прилежный ученик.
– Нет, он знает, что я старался, не то бы… Нет, он знает.
– Он не бранил тебя?
– Н– Нет. Не всегда. Только… только из-за механики: градиенты, и равновесие, и инерция, и что куда падает…
– Но, Артур, это ведь не для начинающих. Тебе еще до этого нужно многому научиться.
– А он думает – не нужно… думает, ничего такого и учить не надо.
Никак в толк не возьмет, почему я этого сам не понимаю, безо всякого ученья.
Ему-то все и так понятно, почему же я не понимаю? А я не могу. Наверно…
– Да?
– Наверно, я бестолковый.
Она обняла его за шею.
– Не падай духом. На первых порах это всегда трудно. Девять месяцев не так уж много, когда приходится учиться стольким вещам сразу. У твоего отца особый талант, он, видно, не может понять, почему другим людям это нелегко дается. Но со временем ты одолеешь всю эту премудрость, ты мальчик способный и старательный… А теперь расскажи мне о маме.
Артур молчал.
– Разве ты не можешь мне сказать? В чем дело? Она здорова?
– Вроде здорова. Она… ей вроде боязно, – закончил он упавшим голосом.
– Она боится?
– Ага.
– Чего же?
– Папы.
Он поднял измученные глаза.
– Может… мне не надо было приезжать сюда… может, зря я ее оставил?
– Нет, дружок. Не надо было тебе оставаться там. Дома ты всегда был бы яблоком раздора: твои родители слишком любят тебя, из-за тебя-то у них и нелады. Скажи мне, случалось отцу… выходить из себя?
– Д– Да… бывало.
– Он сердился на маму?
– Нет.
– На тебя?
– Только… только один раз. Я сам виноват. Я… я учил алгебру. – Он прерывисто задышал. – У меня не выходило… я старался… я… я непонятливый, нехороший я. Я сам виноват. Я худо поступил, очень худо.
– Разве, милый? Расскажи мне все. Что ж ты такого плохого сделал?
– Поддался сатане. Когда хочешь такого, что не велено, – это ведь грех.
Вас сатана никогда не искушал?
– Очень часто. А чем он тебя искушал?
– Отец велел мне решить задачу, на водоизмещение. Я старался, очень старался.
– Знаю, дружок.
– Но у меня не выходило. Я испугался – и совсем запутался… а потом стал просто так писать… а он пришел и увидел.
– Что писать?
– Да так, глупости. Рифмы и все такое…
– Ты писал рифмы? Объясни же толком. Ты их сам придумывал ?
– Вроде сам. Знаете, как это бывает, – одна строчка, другая, третья, четвертая: та-та, та-та, та-та, та-та. И первая строчка кончается одинаково с третьей, а вторая с четвертой. Вроде как псалом.
– Это были стихи? О чем же?
– Об Иисусе. Как он идет по водам, по морю Галилейскому. «Галилейское бурное море»… только это неправильно. В географии написано, что оно вовсе не море, а озеро. Не знаю… просто это была глупость.
– А отец пришел и увидел, что ты не задачи решаешь, а пишешь псалом?
– Ага. Он их терпеть не может, псалмы. Он сказал: «Уж лучше б ты помер, чем это». И порвал тот листок.
– Он был пьян?
– По-моему, нет.
– И он сильно побил тебя?
– Не очень. Да это бы ничего, только он был такой страшный… Тетя Беатриса…
– Да?
– Если я не смогу выучиться этой математике, он, наверно, кого-нибудь убьет… сам себя, или… А я не могу. Я уж так стараюсь, и ничего у меня не выходит… А тут пришла мама, и он стал говорить всякое про господа Иисуса Христа… страсть что говорил! Вроде он много чего наобещал людям и все наврал: «Толцыте и отверзется:», – а отворяется, когда он уже и сам знает, что поздно. Отец сказал: «Черт бы его подрал за его вранье». А мама… мама заткнула уши и убежала из дому… Я ведь вижу, у ней от этого сердце разрывается.
– Артур, – не сразу сказала Беатриса, – еще рано судить, есть ли у тебя способности к математике. Но раз твой отец из-за этого так волнуется, мы сделаем все, чтобы помочь тебе. Может быть, это моя вина, просто я плохая учительница. Да и все равно, пора уже вам с Глэдис учиться у кого-нибудь другого, кто лучше в этом понимает. Тому немногому, что я знаю, меня научил мой отец. Это главным образом классическая литература, и мне было всего восемнадцать лет, когда он умер. Я напишу дяде Уолтеру, может быть он найдет кого-нибудь, кто мог бы жить у нас в Бартоне и учить вас обоих.
Она коснулась губами его лба.
– Ну, иди ложись и спи крепко. И не горюй из-за рифм. Не старайся придумывать их, но если уж они сами придут в голову, просто запиши их и забудь. Ничего худого в этом нет. Только в следующий раз постарайся не сочинять стихи, когда надо решать задачу по алгебре.
Послушный как всегда, он ушел спать, а Беатриса в письме к Уолтеру пересказала этот разговор, прося его совета.
"Мальчик до смерти запуган, – писала она. – Даже если у него и есть какие-нибудь способности к математике и механике (в чем я сомневаюсь), постоянный страх и тревога так измучили его, что он совсем перестает соображать. Очевидно, он уже просто не может спокойно думать об этих науках, он все время боится, что ничего у него не выйдет и он только принесет разочарование отцу, а может быть, и ускорит трагическую развязку. Кроме того, мысль о стихах связана в его представлении с «грехом», «дьявольским искушением», что, на мой взгляд, еще опаснее. Пока, мне кажется, не важно, откуда это желание «просто так писать» рифмы – первые ли это проблески поэтического дара или просто эхо методистских псалмов, которые он вечно слышит от матери. Но гораздо важнее и, по-моему, всего опаснее его уверенность, что дать волю этому безобидному и мимолетному порыву – тяжкий грех.
Весной ты писал мне о молодом французе, который живет в Англии и мог бы быть хорошим учителем для Артура и Глэдис. Сейчас первые трудности уже позади, мальчик удивительно легко и быстро научился хорошим манерам и приличному поведению, говорить стал тоже гораздо правильнее, и мне кажется, для него будет лучше, если я немного устранюсь и по-настоящему учить его будет кто-нибудь более знающий.