Прерванная дружба

– Да. А знаете, как любопытно они её называют, – «та, что открывает секреты».

Маршан встал и поднёс дрожащую руку к губам.

– В самом деле? – проговорил он. – Действительно любопытно…

Он испуганно переводил взгляд с Лортига на Гийоме.

– Простите, я не помешал? – спросил Рене. – Я хотел узнать, не сможете ли вы объяснить мне значение рисунков на корзинах для рыбы. Вы говорили, что они связаны с каким-то обрядом.

– Да, да, разумеется, – торопливо ответил Маршан. – Это очень интересно. Да, да… старею я… старею…

Без дальнейших разговоров Рене увёл его с собой и почти два часа разговаривал с ним о туземных орудиях и обрядовых рисунках. Сначала у Маршана заплетался язык, но вскоре доктор пришёл в себя и к концу разговора совершенно протрезвел.

– Спасибо, Мартель, – вдруг сказал он, когда они возвращались в палатку. – Вы с Риваресом славные ребята. Он запнулся и добавил сдавленным, дрожащим голосом:

– Подло ведь… выдавать чужие секреты! Заразная болезнь… между прочим.

Рене нагнулся за цветком. Когда он выпрямился, доктора около него уже не было.

Маршан не знал, когда он снова сорвётся, но не сомневался, что рано или поздно это обязательно случится. Тяга к вину сидела внутри него, словно зверь, который бьётся о прутья клетки; как ни старался он её подавить, заглушить, она жила в нём, требовала, подталкивала. Рано или поздно она обязательно его одолеет.

Раньше Маршан запивал только после душевных потрясений или если что-то внезапно напоминало ему о пережитом. Он раскрыл книгу, содержавшую украденное у него открытие, в саду Тюильри, сидя напротив клумбы, засаженной красной геранью и синими лобелиями. Вернувшись из Абиссинии, он случайно увидел такую же клумбу – и снова запил. После этого он уставил свою спальню геранью и лобелиями и вскоре мог без содрогания трогать их лепестки. Тогда он во второй раз сказал себе: «Теперь ты здоров, принимайся за работу». Только после самоубийства жены он понял, что и на этот раз ошибся. А теперь? Тяга к вину уже не зависела от несчастий или напоминаний о них – достаточно было жары и москитов. Она принимала иные формы: раньше его изредка охватывало безумное желание немедленно напиться до потери сознания и забыть обо всём – теперь же ему постоянно хотелось выпить, чуть-чуть, чтобы легче было работать.

Все средства, безотказно действовавшие до сих пор, потеряли силу. Каждый раз, отправляясь в экспедицию, он сосредоточивал все свои мысли на том мгновении, когда берег Европы исчезнет за горизонтом. «Жажда исчезнет вместе с ним, и ты забудешь о ней», – внушал он себе. Но если до сих пор это самовнушение оказывало действие, то на этот раз береговая линия скрылась за горизонтом, а жажда осталась, и никакие заклинания не могли изгнать из его тела этого злого духа.

Кроме того, ему стали мерещиться всякие нелепости. Сколько бы он ни издевался над собой днём, каждую ночь ему являлся во сне печальный призрак белой маргаритки, которую он обрёк на гниение в гробике ребёнка Селестины.

По мере того как экспедиция продвигалась в глубь страны, идти становилось всё труднее. Как-то раз, месяца четыре спустя после того, как они перевалили через Анды, им предстояло перейти вброд хотя и мелководную, но изобилующую водопадами и водоворотами реку. Прежде чем предпринять эту опасную переправу, Дюпре сделал привал, чтобы дать отдохнуть людям и животным, и лично осмотрел каждого мула и каждый тюк, проверяя каждую мелочь. Только тут Рене понял, почему Маршан считал «Педеля» прекрасным начальником.

Первыми в быструю реку вошли проводники и носильщики с ценными и хрупкими измерительными инструментами. За ними, верхом на лошадях, следовали члены экспедиции, последними двинулись вьючные мулы. Рене с Маршаном переправились одними из первых и поехали к тому месту, где были сложены инструменты. Дюпре ещё оставался на другом берегу, собираясь переправляться последним. С ним были Лортиг и Риварес: первый присматривал за беспокойными мулами, а второй переводил туземцам приказания полковника. Оглянувшись, Рене увидел, как все трое спускались к воде, – Дюпре на белом муле, Лортиг на тёмно-сером и Риварес на гнедом – том самом норовистом муле с белой ногой, который сбросил в воду теодолит.

– Не задерживайтесь, Мартель! – крикнул Маршан. – Поехали в тень, на таком солнце быть вредно.

Но только они начали взбираться на высокий берег, как позади раздались крики и поднялась суматоха. Мул Рене, испугавшись, метнулся в сторону.

– Эге! – воскликнул Маршан. – Там что-то случилось! Когда Рене справился наконец со своим мулом, он увидел, как мимо него пронёсся гнедой мул, уже без всадника. На том берегу виднелись две человеческие фигуры, но Рене их не заметил: он смотрел на мула с белой ногой и пустым седлом.

– Маршан! – закричал Штегер, подбегая к ним. – Сюда, быстрей! С Лортигом несчастье!

Ледяной обруч, стиснувший сердце Рене, распался. Перед глазами пошли круги. Всего только Лортиг… Взглянув на тот берег, он увидел около воды две фигуры и, сразу прийдя в себя, последовал за Маршаном.

Все уже спешились. Лортнг лежал на берегу с закрытыми глазами. С его одежды ручейками сбегала вода. Бертильон и де Винь держали над ним свои куртки, загораживая его от жгучих лучей солнца. Маршан, опустившись на колени, расстёгивал на нём рубашку.

Подъезжая, Рене услышал:

– Ничего страшного. Его просто оглушило. Через несколько минут Лортиг пришёл в себя и стал осыпать проклятиями гнедого мула. По его настоянию Риварес, который не мог справиться с этим беспокойным животным, поменялся с ним мулами, но на середине реки гнедой сбросил Лортига в воду. Гасконец остался цел и невредим, но был так взбешён, что Бертильон начал над ним подтрунивать:

– А мы уже собрались было вас оплакивать. Жаль, не видели вы этого зрелища. Мартель подъехал белый как полотно.

– Он, наверно, спутал вас с теодолитом, – сказал Маршан.

Рене был поражён: уж не догадывается ли Маршан об этой чертовщине, которая с ним творится?

«Всего только Лортиг…» Если бы тонул его родной брат, он и тогда подумал бы: «Всего только Анри». Как оборвалось у него сердце – как будто гибель грозила Маргарите. Неужели этот подозрительный авантюрист ему так же дорог, как любимая сестра?

Уж не теряет ли он рассудок? Не появляются ли у него навязчивые идеи? Какое ему дело до Ривареса? Почему он думает о нём днём и ночью? И знает ли Риварес, какую власть он имеет над всеми его помыслами? Может быть, он делает это намеренно? Порабощает его волю с определённой целью? Может быть…

Что за вздор!

Воспитание, которое он получил в английской привилегированной школе, не подготовило его к подобным трудностям. Окончив её, он далеко не постиг всего, что бывает в жизни, но, во всяком случае, твёрдо знал, чего не бывает и быть не может. Все эти россказни о порабощении воли одного человека другим – ерунда и бабушкины сказки. Рене храбро уверял себя, что никакого наваждения нет… однако оно продолжало отравлять ему существование.

Если он следил за Риваресом, то и Риварес следил за ним. Рене вдруг начинал чувствовать, что на него смотрят, и, украдкой оглянувшись на переводчика, каждый раз видел эти неотступно преследующие его глаза, которые, казалось, обжигали, – такое в них было мучительное напряжение. Иногда Рене чудилось, что Риварес хочет о чём-то поговорить с ним. Эта мысль приводила его в такой ужас, что он всячески избегал оставаться с ним наедине. Натянутость и враждебность его обращения с Риваресом замечали даже менее наблюдательные люди, чем Маршан. В разговоре со «щенками» Гийоме как-то сказал, что хоть Мартель и отказался от частицы «де» перед своей фамилией и притворяется, что презирает дворянские привилегии, но всё-таки нередко ведёт себя как самый надутый аристократ.

– Посмотрите, как он третирует Ривареса. Английский милорд, да и только!

Миновав труднопроходимые болота, экспедиция вышла на открытую холмистую равнину, орошаемую полноводной рекой и изобилующую дичью. Установилась великолепная погода, с гор дул прохладный ветерок, и, к восторгу молодёжи, Дюпре объявил, что на следующий день состоится большая охота.