Страница 12 из 13
Отель «Европа» считается лучшим в Праге. Какими же тогда должны быть остальные? Ванна черная, простыни явно были совсем недавно использованы, а персонал отличался редкостной недоброжелательностью. Надо бы вернуться сюда через несколько месяцев и сравнить. С этой точки зрения могло бы выйти неплохое исследование «О результатах влияния восточноевропейских революций на качество обслуживания в гостиницах-люкс». И куда только смотрят ученые?
Анна хотела поменять деньги в банке, но я ее отговорил: курс на черном рынке гораздо более выгодный. Я подошел на улице к одному чеху, но он не внял моим просьбам. Вместо этого он указал мне место, где проводятся такого рода сделки. Через минуту мы повстречались с одним очаровательным местным жителем, который поменял Аннины деньги по более чем щедрому курсу. Я торжествовал. Однако мой триумф оказался недолгим, поскольку Анна, пересчитав купюры, обнаружила, что мил-человек вручил нам пачку туалетной бумаги, прикрытой сверху лишь одной-единственной купюрой. Разумеется, тем временем этот тип куда-то испарился. Несмотря ни на что, я объяснил Анне, что эта бумага еще может пригодиться нам в отеле. Кто знает. Кроме того, кафкианская сторона этого приключения очевидна. А разве великий Франц не был уроженцем Праги? Все это будет нам отличным воспоминанием, когда мы вернемся в Париж, сказал я ей, возмещая сумму, которую она из-за меня потеряла. Потом мы пошли напиваться, особенно я.
Прага — самый красивый город в мире после Биаррица. Это Венеция без общих мест, Рим без итальянцев, Париж без приятелей. Один недостаток: очень уж холодно. Нам повезло пережить там великие моменты горячей людской солидарности. Демократизация в какой-то мере послужила нам обогревателем.
Бродя в толпе, я подытоживал собственное положение: в тот момент я вовсю открывал для себя большую любовь, как жители Праги открывали для себя свободу. Впервые в жизни я чувствовал, что женщина может быть для тебя не только тюрьмой. Этому способствовала и обстановка. В то время как Вацлав Гавел воплощал в себе путь выхода из тоталитаризма, Анна казалась мне антидотом против супружеской скуки. Я снова ощущал свою созвучность окружающему миру. Пиво лилось рекой, я сжимал Анну в своих объятиях и благословлял революцию. Люди начинали разговаривать друг с другом, головы начинали кружиться, женщины-раздеваться. Я старался ничего не упустить: любое воспитание чувств, возможно, предполагает наличие вокруг революции. У Фредерика Моро это была революция 1848 года, Марк Маронье подбирал то, что ему осталось.
Часть пятая. От пустоши до буквы
Я никогда не мог смотреть
на плечи молодой женщины,
чтобы у меня не возникла
мысль создать с ней семью.
Каждый посту-, поступает
Как он знает, знает, знает.
Для меня нет ничего более мучительного, чем описания. Я задаюсь вопросом: а зачем они вообще нужны? К чему объяснять, что в Ниме голубое небо, что пасти холодный, что сверчки шуршат, а арены полны окровавленных быков?
Мы приехали сюда на свадьбу Жан-Жоржа и Виктории, но это еще не повод, чтобы лишать себя посещения корриды. Анна грызет миндаль, и бык опускает голову. Анна поправляет прическу, и тореро хочет выжить. Анна закрывает глаза, и убийство совершается. Анна машет платком, и распорядитель корриды награждает тореро двумя ушами. Анна массирует мне затылок: от попыток уследить за обоими зрелищами сразу у меня разболелась шея.
Занятие любовью в грязи не лишено приятности, к тому же полезно для кожи. Я называю это «одним ударом убить двух зайцев». Хочу поблагодарить вечернюю грозу, без которой все это было бы невозможно, а также тучи, домик отца Анны, в котором мы укрылись, и всю команду дождевых луж. Вдобавок я благодарю отца Анны за то, что он любезно скончался в начале лета, дабы мы могли воспользоваться его загородным домом.
Анна безумно обожает все, что тает: шоколадное мороженое в жару, меня, когда во мне просыпается нежность. И как перед ней устоишь? Она лузгает семечки под синим небом. Испанцы называют их «pipas». Это слово написано на пакетике, вызывая у меня забавные фантазии. Мы загораем и то и дело наполняем собой бассейн. Я счастлив; ну что ж, тем не менее я пытаюсь писать. Цикады трещат как маракасы.
В комнате пахнет чесночным соусом «айоли», оливковым маслом на салатных листьях и маслом «Монои» на женских грудях. Мы слушаем компакт-диски. Ненавижу компакты. Они никогда не заезживаются. Они стерилизуют музыку. Слушать лазерный диск — все равно что трахаться в презервативе. Безопасно. Джи-ми Хендрикс вовремя умер.
Любой, кто хочет мало-мальски понять общество, непременно должен часок посидеть с блокнотом и ручкой на краю танцпола в ночном клубе. Тут есть все: и классовые взаимоотношения, и способы соблазнения, и кризисы культурного (или сексуального) самоопределения, и групповая терапия. Всякий социолог, не изучивший вдоль и поперек ночную жизнь больших столиц, не достоин своего звания. Впрочем, для того чтобы экзамены по социологии хоть сколько-нибудь отражали реальные познания, они должны были бы проходить в Баладжо.
Это был краткий обзор теорий, которые я излагал вчера вечером в «Скатоле», небольшом курортном заведении в Порт-Камарг, где мы провели восхитительно банальный вечер. Обожаю курортные заведения: они успокаивают мой противоречивый разум. Когда на улице дождь, в них можно встретить кого угодно. В то время как в хорошую погоду только настоящим прожигателям жизни хватает безумия сидеть в четырех стенах. Что и требовалось доказать.
Это не единственная причина моего пристрастия к курортным ночным клубам. Помимо финансового аргумента (за стоимость одной бутылки можно было бы купить для одного себя целый бар), существует и такая очевидная вещь: все девушки красивы, когда они загорелые. Особенно толстушки. Если б я был некрасивой женщиной, то поселился бы на Лазурном берегу и сбрасывал вес на дискотеках под открытым небом.
Вчера вечером в «Скатоле» были одни супермодели. Какие красотки! Больше всего я обожаю это желание уйти куда-нибудь с незнакомкой, которое возникает у меня в такие моменты и которому я никогда не поддаюсь. Меня удовлетворяет уже само наличие этого психологического комплекса. Я безвольный искатель приключений, мягкотелый романтик, неудавшийся Ромео, трусливый пораженец, испуганный дезертир. Мне нравятся только фальстарты.
Одно меня мучает: о чем мечтают эти красивые девчонки, сидящие между бородатым продавцом футболок и дебильнорожим роллером? И как только они могут общаться, вращаться и сообщаться с этими подонками? Поскольку я отказываюсь поверить в их глупость (глупая девчонка не может быть красивой), мне приходится задать себе вопрос: НЕУЖЕЛИ ОНИ ПОТЕРЯЛИ ВСЯКУЮ НАДЕЖДУ?
Я не люблю танцевать, потому что не умею. А девчонки умеют, инстинктивно. Развевающиеся волосы, колыхающиеся руки, порхающие ресницы. Зашнурованные ботиночки, платья с глубоким вырезом, темные колготки. Они меня убивают. Я потерял очки, а близорукость делает меня оптимистом. Туман становится не просто живописным, он заставляет меня воскреснуть в мире живых. К чему глотать грибы-галлюциногены: достаточно потерять очки, чтобы увидеть жизнь в розовом свете.
А потом ко мне присоединяется Анна, прерывая эти догадки стаканом джин-тоника. Ничего не поделаешь — она затмевает всех. На ней льняное платье нежно-розового цвета. Я робко возвращаюсь в детство, в котором остались баскские игры в пелоту, соленый запах, расписание приливов-отливов, ярмарочные гуляния перед фронтоном, леденцовые карамельки в кафе «Вента», гортензии на площади Поль-Жана-Туле, черный гудрон на белых холщовых туфлях… Я всегда буду возвращаться в Страну Басков, как пелота возвращается в чистеру. Когда-нибудь я привезу Анну в Гетари.
В жизни бывает только одна большая любовь, все предшествующие ей любови — лишь проба пера, а все последующие — наверстывание упущенного; любовь — это теперь или никогда.