Испытание Гилберта Пинфолда

– О'кей, Второй. Гилберт движется по палубе против часовой стрелки. Приближается к главному входу с правого борта. Принимай, Второй.

– Сидит с книгой в руках.

– О'кей, Второй. Оставайся дежурить в гостиной, докладывай о каждом шаге. В три я тебя сменю.

Обводя взглядом сидевших в гостиной, мистер Пинфолд гадал, кто из них Второй. Позже выяснилось, что к наблюдению за ним Ангел склонил едва ли не каждого второго пассажира. Все они считали себя участниками безобидной салонной игры. Из остальных кто вообще не представлял себе, что происходит – среди них Главер, супруги Скарфилд, а кто видел во всем этом просто глупость. Заводилы же составили своего рода штаб, где сопоставлялись донесения и направлялось дальнейшее дознание. Каждые несколько часов собиралось совещание, на котором Ангел обсуждал поступившие от осведомителей сводки, набрасывал что-то вроде сводного отчета и передавал его девушке перепечатать. Энергия и наплевательский задор его не покинули.

– Отлично. Превосходно… Вот тебе на, тут Гилберт себя выявил… Чрезвычайно ценно… На этот счет неплохо бы разживиться подробностями.

Что бы ни сказал и ни сделал мистер Пинфолд только что или в прошлой жизни, все представлялось важным. Ангел балагурил, но брал на заметку. Время от времени два господина постарше – не генералы, но тяготеющие, скорее, к ним, чем к шумному молодняку – подвергали мистера Пинфолда форменному допросу. Ради этого расследования, представляется, и была затеяна вся эта история. Всякий раз, когда мистер Пинфолд устраивался в гостиной или ложился у себя в каюте, с него снимался допрос. И его до такой степени заинтриговали мотивы этого мероприятия и сама процедура, что в первые сутки он даже пошел им навстречу. Похоже, следователи располагали колоссальным досье на мистера Пинфолда, однако неполным и с вопиющими ошибками. Их задачей было заполнить пробелы. В их подходе соединились стряпчий и бюрократ.

– Где вы были в январе 1929 года, Пинфолд?

– Не могу знать.

– Тогда я освежу вашу память. Вот у меня письмо, которое вы написали в отеле «Мена-Хаус», в Каире. Вы были в Египте в 1929 году?

– Да, наверное, был.

– Что вы там делали?

– Ничего.

– Ничего. Так не пойдет, Пинфолд. Такой ответ меня не удовлетворяет.

– Я путешествовал.

– Конечно, вы путешествовали. Как бы вы попали в Египет, не путешествуя? Мне нужно знать правду, Пинфолд. Что вы делали в Египте в 1929 году?

В другой раз: – Сколько у вас пар обуви?

– Не могу знать.

– Должны знать. Дюжина есть?

– Пожалуй.

– А тут записано, что десять.

– Может быть.

– Тогда почему вы сказали мне: дюжина? Ведь он сказал: дюжина?

– Несомненно.

– Мне это не нравится, Пинфолд. Вы должны быть искренни. Только правда поможет вам.

Иногда они касались более близких событий.

– Вы не раз и не два жаловались на скверное действие неких серых пилюль. Откуда они взялись?

– От моего врача.

– Вы считаете, он их сам делает?

– Нет, этого я не считаю.

– Так отвечайте же на вопрос. Откуда взялись эти пилюли?

– Не могу знать. Из аптеки, я полагаю.

– Вот именно. Вас не удивит, если я скажу, что их изготовители Вилкокс и Бредворт?

– Не очень.

– Не очень, Пинфолд? Будете осмотрительны в своих высказываниях. Разве вам не известно, что «Вилкокс и Бредворт» принадлежит к числу самых уважаемых фирм?

– Известно.

– А вы обвиняете их в том, что они поставляют опасные снадобья.

– Я полагаю, они в огромном количестве производят отраву.

– Надо ли вас понимать так, что вы обвиняете «Вилкокс и Бредворт» в намерении отравить вас, сговорившись с вашим врачом?

– Разумеется, нет.

– Тогда как прикажете вас понимать?

Они сурово и внятно бросали ему дикие обвинения, достойные тех хулиганов и палубных болтунов. Они требовали сведений о самоубийстве штабного офицера на Дальнем Востоке, приписывая его злым козням мистера Пинфолда, хотя человек этот, насколько ему было известно, окончил войну благополучно и в полном здравии. Ему снова ставились в вину изгнание Хилла и бедняцкие похороны старшей миссис Пинфолд. Его проверяли на предмет претензий, которых он никогда не объявлял, – что он племянник англиканского епископа.

Раз-другой Ангел устраивал провокации, но поскольку мистер Пинфолд узнавал о них заблаговременно, он уже не терялся, как прежде.

Как-то рано утром он услышал распоряжение Ангела: – Сегодня проводим операцию «Шторм», – и едва корабль ожил и пассажиры начали свои хождения, все разговоры вблизи мистера Пинфолда свелись к штормовому предупреждению. -…Капитан говорит, мы лезем в самое пекло.

– Страшнее шторма он тут не припомнит. День был ясный и спокойный. Мистер Пинфолд не боялся бурного моря – скорее, оно было ему по душе. С час проваляв дурака. Ангел дал отбой: – Бесполезно, – сказал он. – Операция отменяется.

– Гилберт не боится. Он хорошо переносит качку, – сказала Маргарет.

– Он не возражает пожертвовать своим ленчем, – сказала Гонерилья, – еда ему, видишь ли, не по вкусу.

– Операция «Фондовая биржа», – сказал Ангел. Эта операция была еще более бессмысленной, чем предыдущая. Методика была прежняя: заводить разговоры, предназначенные для его ушей. Темой был финансовый крах, ввергший в хаос мировые биржи. Прогуливаясь по палубам или склонившись над вязанием, пассажиры ответственно рассуждали о страшном падении акций и облигаций в мировых столицах, о самоубийствах финансистов, о закрывшихся банках и корпорациях. Они оперировали цифрами, они называли прогоревшие компании. Даже будь это правдой, мистер Пинфолд не испытывал к этому ни малейшего интереса.

– Говорят, мистер Пинфолд потерял все свое состояние, – сообщала миссис Бенсон миссис Коксон (обе эти дамы перешли на родной язык).

У мистера Пинфолда не было состояния. У него было несколько лугов, несколько картин, несколько ценных книг и авторские права. В банке у него было малое превышение кредита. За всю свою жизнь он ни единого пенса не вложил в дело. Элементарные финансовые операции были для него китайской грамотой. И очень странно, думал он, что эти люди кладут столько труда, чтобы разобраться в его делах, и так плохо их знают.

– Операция отменяется, – объявил наконец Ангел.

– А почему сорвалось?

– Поди знай. Гилберт не поддается лечению. Раньше он – какой был живчик, а теперь совсем вареный.

– Он стал какой-то чумной.

– Он спит мало.

Это была правда. С тех пор как мистер Пинфолд допил снотворное, у него редко-редко выдавался часок тревожного полусна. Ночи превратились в муку. Выделяясь смокингом, он засиживался в гостиной, разглядывая своих спутников и тем хоть на время отвлекаясь от вражеских голосов. Гадал, кто ему друг и кому он безразличен, и наконец оставался наверху в одиночестве и в темноте, после чего обреченно шел в свою каюту и раздевался. Он даже мысленно перестал молиться. Самые сокровенные слова вызывали у Гонерильи шквал издевательского богохульства.

Он лежал и ждал малейшей передышки. В штаб-квартире Ангела имелся электрический прибор, точно показывавший состояние мистера Пинфолда. Как догадывался мистер Пинфолд, он представлял собой стеклянную трубку с двумя параллельными красными линиями, которые сближались и расходились, точно бегущие рядом с поездом телеграфные провода. Когда он задремывал, линии начинали сходиться и сливались в одну, когда он засыпал. За их колебаниями следил дежурный оператор.

– …Бодрствует… теперь засыпает… почти смыкаются… порознь… почти сливаются… нет, опять бодрствует… – Приходя в сознание после своего недолгого отсутствия, он первым делом слышал голос дежурного:

– Гилберт снова проснулся. Пятьдесят одна минута.

– Лучше, чем в прошлый раз.

– Но все равно недостаточно.

Однажды они пытались усыпить его, поставив пластинку, специально записанную для этой цели швейцарскими учеными. Наблюдая в санатории для нервнобольных за промышленными рабочими, те пришли к заключению, что наибольшим снотворным действием обладают заводские шумы, и каюта мистера Пинфолда огласилась металлическим ревом и лязгом.