Елена

— Как сказал мудрый Кай, «наследство, таящее в себе гибель», — шепнул своему соседу один из присутствовавших священников.

— И все же я хотел бы получить твое письменное распоряжение на этот счет, — сказал Сильвестр.

— Будет тебе распоряжение. Будет.

— Воспоминания о трудных временах — животворное семя Церкви, — сказал папа Сильвестр.

— Что-то в этом роде говорил Лактанций, — заметила Елена.

— Да, в этом нет ничего нового. Я никогда не стремлюсь к оригинальности. Оставим ее лучше левантийцам.

— Я не люблю нового, — сказала Елена. — Как и все в той стране, где я родилась. Мне не нравится идея Константина основать Новый Рим. Он будет чист и пуст — как тот дом из Писания, незанятый, выметенный и убранный, куда вселяются нечистые духи [34] .

Они прекрасно поладили, эти два достойных восхищения пожилых человека. Когда Константин уехал, Елена осталась в Риме, как папа, судя по всему, и ожидал.

— Ведь Мудрость и Мир нельзя призвать, когда захочешь, построить для них дома и запереть их там, — продолжала Елена. — Они же существуют не сами по себе, а в людях, верно? По мне, настоящие кости мучеников лучше.

Они сидели в маленькой лоджии с видом на бывший парк, который теперь был почти весь занят новым храмом, построенным Константином.

— Вот странно — ведь здесь жила бедняжка Фавста.

При Фавсте эти нынешние скромные кабинеты священнослужителей были увешаны дорогими шелками. Теперь от той роскоши ничего не осталось. О прежнем Латеранском дворце напоминали только уцелевшие кое-где остатки резных карнизов или заросшая плющом фигура сатира в парке. А о Фавсте не напоминало ничего. Она словно проплыла мимо, помахав золотистым плавником и оставив после себя цепочку пузырьков. Даже оба Евсевия вычеркнули ее имя из своих поминальных молитв.

Не в силах отогнать печальные воспоминания, Елена сказала:

— Нет, Рим оказался не совсем таким, как я ожидала.

— Я часто это слышу. Мне трудно судить, ведь я сам урожденный римлянин. Я не могу себе представить, каким он может показаться тем, кто попадает сюда впервые.

— Я знала одного человека — он был мой домашний учитель, — который много рассказывал мне о священных городах Азии. Они такие святые, говорил он, что их стены надежно ограждают от всех дурных страстей мира. Достаточно оказаться в таком городе, чтобы уподобиться святому.

— Он бывал в этих городах?

— О нет, он же был всего лишь раб.

— Не думаю, чтобы они показались ему такими уж непохожими на все остальные. Рабы любят мечтать о подобных городах. И наверное, всегда будут любить. Для римлянина существует только один Город, и он в самом деле далек от совершенства.

— Правда, он далек от совершенства?

— Да, конечно.

— И со временем становится все хуже?

— Нет, по-моему, чуть лучше. Сейчас, когда мы вспоминаем время гонений, нам кажется, что это была какая-то героическая эпоха. Но ты когда-нибудь задумывалась о том, как страшно мало было этих мучеников по сравнению с тем, сколько их должно было быть? Наша церковь — это не культ немногих героев. Она — спасение для всего падшего человечества. И конечно, как раз сейчас в нее рвется множество сомнительных личностей — из тех, кто всегда хочет быть на стороне победителя.

— Во что они верят, эти люди? Что творится у них в душе?

— Один Бог знает.

— Я всю жизнь задаю этот вопрос, — сказала Елена. — И даже здесь, в Риме, не могу получить прямого ответа.

— В этом городе есть люди, — сказал Сильвестр, усмехнувшись, — которые верят, что император собирался устроить себе ванну из крови младенцев, чтобы излечиться от кори. А вместо этого вылечил его я, вот почему он был ко мне так щедр. Люди верят этому здесь, сейчас, когда и я, и император еще живы и у них перед глазами. А чему они будут верить через тысячу лет?

— А некоторые из них, по-видимому, вообще ничему не верят, — сказала Елена. — Все это — пустая игра слов.

— Знаю, — вздохнул Сильвестр. — Знаю.

И тут Елена сказала нечто такое, что, казалось, не имело никакого отношения к тому, о чем они говорили:

— А где вообще находится крест?

— Какой крест, дорогая моя?

— Тот единственный. Истинный.

— Не знаю. И вряд ли кто-нибудь знает. Я думаю, этим вопросом никто никогда не задавался.

— Он же должен быть где-нибудь. Дерево не тает, как снег. Ему еще нет и трехсот лет. Здесь в храмах сколько угодно балок, которые вдвое старше. Было бы логично, если бы о кресте Господь позаботился больше, чем о них.

— Когда речь идет о Господе, нельзя говорить о том, что логично, а что нет. Если бы Он хотел, чтобы крест был у нас, Он бы дал нам его. Но Он не захотел. Он и без того многое нам дает.

— Но откуда ты знаешь, что Он этого не хочет? Готова спорить, что Он просто ждет, когда кто-нибудь из нас пойдет и отыщет его — крест, я хочу сказать. И как раз сейчас, когда он больше всего нужен. Именно сейчас, когда все начинают про него забывать и рассуждают о духовной сущности Бога, это бревно лежит где-то и ждет, когда люди упрутся в него своим глупым лбом. Я поеду и разыщу его, — закончила Елена.

Вдовствующая Императрица была почти так же стара, как и Сильвестр, но он взглянул на нее с любовью, словно она была еще ребенком, порывистой юной принцессой, и сказал с мягкой иронией:

— И ты, когда его найдешь, расскажешь мне об этом, не правда ли?

— Я расскажу об этом всему миру, — ответила Елена.

34

Евангелие от Матфея, 12, 44-45.