Душегубы

— Но ведь рано или поздно сынка придется отдать. Соловьев не дурак. Уверен, что он, когда в Москву вернется, сам начнет под нас копать. Приготовит кое-что на обмен, и придется нам еще приплачивать.

— Думаешь, он сможет до твоего несостоявшегося покойника докопаться?

— Докопаться, конечно, трудно, но и такое исключать нельзя.

— Там, Семеныч, слишком много заинтересованных лиц накопилось. Эти не отдадут, помяни мое слово. Не дай Бог Соловьеву туда рылом ткнуться. Тут же кишки по проводам развесит. Там уже международный уровень начинается.

— А все-таки надо бы подстраховаться с этой стороны.

— Упаси Господь! Там все без тебя и меня подстраховано. Тебе что Михалыч посоветовал? Не соваться и забыть про все.

— Михалыч уже почти никто.

— Тем не менее знает, что говорит. Компроматов на тебя и вообще на всех здешних начальников — сверх головы. Эта историйка прошлогодняя с иконкой и отпущенным смертником хоть и громкая, но мелочевка. Пока все лежит там, где надо, никому не мешает. И я лично все контролирую. Начнете дергаться — все сдвинется с места, раскрутится. Будем спокойно работать — будет и дальше лежать, как лежало, то есть неподвижно.

— Хорошо, Степа, это мы уже проходили. С Фролом вы как, на мировую выпили?

— Благодарствую. Нельзя сказать, чтоб вы с Рындиным ему совсем мозги вправили, но позавчера мы с ним беседовали без нервов. Похоже, что юноша прозревает и делает шаги в нужном направлении. Конечно, за то, что он запортил карьер как точку, компенсацию мы пока согласовать не смогли, но то, что сам этот вопрос он, как прежде, не откинул на дуршлаг, — приятно.

— Вопрос о Рублике обсуждали?

— Обсуждали, Фрол, конечно, насчет Рублика сильно опасается. Надо бы поскорее утешить. Мне этот Рублик тоже как-то наскучил. Жмот и лентяй. Сидит, как собака на сене: сам не гам и другому не дам. У него в команде есть мальчик, с которым проще говорить, но пока Рублик на здоровье не жалуется…

— По моим данным, через пару дней у него вообще со здоровьем проблем не будет. Если все, как выражаются в космосе, «пройдет штатно».

— От меня никакого содействия не потребуется?

— Нет, почти никакого. Разве что продашь немного воздуха моей супруге. Свежего такого, морозного, ядреного, со смолистым запахом. Миллионов на полтораста. Детали с ней оговорите, кому сколько.

— Уловил. Но насчет Рублика это вполне железно?

— Я когда-нибудь обещал нереальные вещи? — осклабился Иванцов.

СТОЯНКА ПОЕЗДА — ДЕСЯТЬ МИНУТ

Покосившееся здание старого сидоровского вокзала уже давно собирались разобрать на дрова. Фундамент для нового, кирпичного, заложили еще при Советской власти, но денег хватило лишь на то, чтоб довести до нулевой отметки и выложить поверх нее полметра кладки. Сейчас все это было заметено снежком. Поскольку деревянный вокзал все еще не разобрали — только крышу успели снять — хотя функционировать он уже не мог, то железнодорожное начальство соорудило временный вокзал-ангар из гофрированного металла. Таким образом, на скромной станции появились аж три объекта, именовавшиеся «вокзалами», и сидоровцы без ложной скромности, но с хорошим чувством юмора стали называть свою небольшую, размером с теннисный корт, привокзальную площадь «площадью

Трех вокзалов».

Немногочисленные сидоровские интеллигенты находили в существовании этих трех вокзалов некий историко-философский смысл. Разумеется, каждый в меру своей политической ориентации. Сторонники демократии утверждали, что наличие трех упомянутых объектов как бы символизирует переходную эпоху. Старый, недоразобранный, вокзал — проклятое коммунистическое прошлое, временный — неустроенное настоящее, а фундамент с торчащей из-под снега незавершенной кладкой — светлое рыночное будущее. Поскольку с зарплатой в Сидорове была, как и везде, напряженка, а у интеллигентов в особенности, то демократов среди них сильно убыло. Значительно больше стало тех, кто видел в деревянном вокзале недоломанный в свое время капитализм — его и правда еще при царе построили, а в фундаменте кирпичного — украденное перерожденцами светлое коммунистическое будущее. По вопросу о жестяном ангаре они с демократами были вполне согласны.

Дневной поезд на Москву прибывал в 14.20, а отправлялся в 14.30. На низеньком перроне уже собралось человек тридцать отъезжающих и провожающих. Встречающих было раз-два, и обчелся. Но именно к этой категории относилась Люба Потапова, притулившаяся к ограде платформы.

Благополучно вернувшись в Лутохино из Марфуток, она наскоро перекусила в компании с тетей Катей, а затем побежала на почту. Там было две кабинки с междугородными автоматами. Связь не ахти какая, но разобрать, что отвечает абонент, все-таки удавалось.

Звонила Люба совсем не по тому телефону, что десять лет — назад, но к телефону надо было все-таки позвать Клаву. Подойти должен был мужик, ответить, что Клава с ребенком в больнице, и спросить, что ей передать.

На сей раз все вышло так, как доктор прописал. Мужик ответил как положено, хотя, судя по голосу, это был совсем другой мужик, не тот, что десять лет назад. Люба, как условлено, сообщила:

— Передайте, что это Люба из Лутохино звонила. Доехала нормально.

Мужик произнес то, что и ожидала Люба:

— Ладно, передам. У нас тоже все нормально, только Егорка заболел.

Из этого следовало, что на следующий день утром Любе надо было ехать в Сидорове, на станцию, ждать прибытия поезда в 14.20 и отдать железную коробку, упакованную в посылочный ящик, мужику из пятого вагона, который должен спросить: «Не вы клюкву для Егорки передаете?»

Хотя никаких инструкций насчет того, чтоб класть в посылку настоящую клюкву, Люба не получала, она тем не менее решила замаскировать таинственную коробку. Ящик купила тут же, на почте, а три кило клюквы приобрела у тети Кати Корешковой. Коробку, завернутую в старую газету, тайком от бабки положила на дно, выстлала ящик газетами, засыпала клюквой, а потом поскорее, пока тетя Катя нос не сунула, заколотила ящик.

Конечно, ей пришлось на лету сочинить для тети Кати целую мелодраму в духе мексиканских сериалов, рассказать о милой, но несчастной Клаве, ее муже Сергее и их симпатичном сынке Егорке, у которого какая-то непонятная болезнь, а душа клюквы просит. Врать Любаня за последние годы обучилась прекрасно, поэтому доставила старушенции несказанное удовольствие. Почему-то некоторым бабкам ужас как приятно услышать, что кому-то бывает хуже, чем им.

Утречком Люба уселась в рейсовый автобус до Сидорове и теперь дожидалась поезда.

Конечно, поезд опоздал. Но об этом объявили только в 14.30, то есть тогда, когда он должен был уже отправляться из Сидорове. Опоздал он на двадцать пять минут, и среди находившихся на перроне пошли разговоры, что стоянку-де сократят и как успеть влезть в вагон неизвестно.

Тем не менее поезд прибыл, и Люба со своим тяжелым ящиком поспешила к пятому вагону.

— Кто тут с клюквой для Егорки? — зычно рявкнул парень в свитере, стоявший на площадке рядом с проводницей.

— Я, я! — держа ящик под мышкой, замахала рукой Люба. Парень без лишних слов отпихнул пассажиров, уже пытавшихся было сунуться в вагон, и, протолкавшись к Любе, вытянул ее в сторонку.

— Здесь? — спросил он, постучав по крышке ящика.

— Здесь, под клюквой…

— Во нагрузила, чудачка! — усмехнулся парень, оглядываясь назад, где проводница пыталась навести порядок в рядах штурмующих вагон пассажиров. — Теперь вот что. На вот, припрячь…Там написано, как дальше жить. Все! Бывай! — Парень влез в вагон последним, помахал Любе рукой и скрылся в вагоне уже тронувшегося с места поезда.

Записку, которую Любе сунул курьер, она прочла на опустевшем перроне:

«Облцентр, Генералова, 7, ТОО „Командир“. Ждут сегодня в 18.00. От Олега из Москвы».

Из этого следовало, что Любе надо было брать билет на электричку и отправляться в город. У окошка кассы стояла очередь, человек двадцать, станционные часы показывали без пяти три. А электричка ближайшая шла в 15.05. Следующая — только через час. То есть в 16.10. Прибывает в город где-то без двадцати шесть. Как добираться до улицы Генералова, Люба толком не знала, а могло оказаться и так, что доехать туда за двадцать минут не получится.