Атлантическая премьера

Внутри было очень тесно: вдвоем не разойтись. Позади пассажирской кабины стояло еще одно кресло, а также пульт, с которого осуществлялось управление аппаратом. Я уселся в одно из кресел и стал глядеть вперед, слушая, как возится за моей спиной Мэри, щелкая кнопками-тумблерами и перебрасываясь короткими фразами с Синди, которая сидела наверху, в рубке «Дороги», и должна была выпустить нас в океан. Впереди за стеклом тускло горели лампы в водонепроницаемых плафонах, освещавшие шлюзовой отсек. Из динамика долетел глуховатый голос Синди:

– Герметичность в норме. Начинаю заполнение шлюза.

– Вижу, – ответила Мэри.

Действительно, пенясь и клокоча, вода стала заливаться в отсек и вокруг стеклянного шара появилась колеблющаяся линия быстро поднимающегося уровня воды. Внизу медленно возникла сперва узкая, а потом все более расширяющаяся прямоугольная щель. Это отодвигалась заслонка, отделявшая отсек от океана. Вскоре мне уже хорошо была видна зеленая толща воды, пронизанная косыми, золотистыми лучами солнца. Лампы, горевшие в отсеке, погасли.

– Заслонка отошла, – сообщила Синди, – даю команду на разъем захватов.

– Поняла. Начинаю заполнение цистерн, – ответила Мэри.

Прошла минута, мы по-прежнему висели на захватах. Я даже подумал, что возникла неполадка, и обернулся к Мэри.

– Все нормально, – сказала она успокаивающе, – разъемы отходят только при отрицательной плавучести аппарата.

Где-то булькало и шипело. Вода заполняла балластные цистерны. Потом шипение прекратилось, что-то гулко лязгнуло, и сквозь стекло кабины я увидел, что отсек, его потолок и стенки быстро уходят вверх.

– Отошли захваты. Есть погружение! Дифферент на нос три градуса, опоры под обтекателями. Даю нагрузку на винт. Глубина двадцать футов. Горизонтальная скорость полтора узла, – бубнила Мэри. – Курс норд-ост тридцать два-десять.

– Поняла, – отозвалась Синди, – доверни две минуты к норду…

Было захватывающе интересно и, вместе с тем, немного жутко. Толстое стекло шара, в котором я сидел, было почти незаметно, и создавалось ощущение, будто я, совершенно голый и беззащитный, погружаюсь в морскую пучину. Слева, чуть позади над моей головой нависала зыбкая темно-бурая тень

– днище «Дороти». Створка, выпустившая нас, постепенно задвигалась обратно, закрывая проем.

– Скорость три узла, – доложила Мэри. – Глубина тридцать.

Жаль, что я никогда не интересовался ихтиологией, а потому даже не знал названий рыб, которые стаями и в одиночку барражировали справа, слева, впереди, выше и ниже меня. Единственно, кого я мог определить безошибочно, так это акул. Меня они тоже определили безошибочно. Одна бестия, в девять футов длиной, прошла сперва поперек курса аппарата, потом описала вокруг него полный крут и появилась уже заметно ниже и скользнула по стеклу. Пасть она не открывала, но мне и без того было известно, что у нее там за зубки.

– Не бойся, – сказала Мэри. – Это стекло выдерживает двадцать атмосфер давления. Скорее корпус аппарата не выдержит, чем это стекло.

– А вообще здесь глубоко? – спросил я как-то уж очень по-сухопутному.

– Нет, – усмехнулась Мэри, – здесь мелководье. Порог Авес, как его называют. Есть провальчики в две, в три тысячи футов, но в среднем – не глубже тысячи. А вот восточнее – впадина Гренада, там почти четырнадцать тысяч футов, ну а западнее – Венесуэльская впадина – там восемнадцать тысяч с лишним…

– А сейчас какая глубина? – спросил я, задирая голову и пытаясь разобрать, где поверхность океана. Там по-прежнему маячила тень «Дороти», столбом затенявшая воду на большую глубину, а кроме того, сияло зеленовато-желтое расплывчатое пятно, похожее на расползшийся по сковородке яичный желток – солнце.

– Сейчас всего сто футов, совсем мало. Ты не хочешь подкрепиться?

Когда нас учили обращаться с аквалангами, то мы ниже тридцати футов не опускались. Ведь для того чтобы прицепить к борту корабля магнитную мину с часовым или радиовзрывным устройством, глубоко забираться не обязательно.

Целая тройка акул опять появилась в отдалении от «Аквамарина» и снова начала описывать круги, только теперь уже значительно выше, и их длинные, зыбкие, неправильной формы силуэты не раз мелькали вверху, отпечатываясь длинными полосами тени… Большая стая рыбешек, переливаясь радужно-перламутровыми красками на своих полузеркальных чешуйках, промелькнула над головой в косых нитях солнечных лучей, с настырностью все еще пробивавших воду. Несколько рыбин покрупнее, выпучив глазищи и открывая пасти, словно торпеды, пронеслись через эту пеструю стаю и явно кого-то сожрали, потому что вода замутилась бурой мутью, в которой можно было разглядеть кусочки плавников и чешуйки. Но и те, большие рыбины, тоже были под прицелом: одна из акул молниеносно крутнулась кверху пузом, открыла пасть с несчитанными зубами и хапнула.

Таков уж, видно, был здешний обычай: те, что побольше, жрут тех, что поменьше. Впрочем, этот обычай относился к категории всеобщих.

– Ты не хотел бы подкрепиться? – спросила Мэри. – Хочешь шоколада с тонизирующими кубиками?

– Давай! – сказал я попросту. Мэри, поставив управление на автоматический режим, приоткрыла какой-то шкафчик и достала оттуда плитку швейцарского шоколада и целлофановую упаковку, в которой просматривалось нечто похожее на вафли и халву одновременно. Затем моя добрая хозяюшка добыла два пакетика с черничным соком, отрезала уголки и вставила полиэтиленовые соломинки.

– Очень вкусно! – сказала она, подавая мне сок. – Особенно с шоколадом и кубиками!

Действительно, все это давало очень приятное сочетание. Кубики имели вкус и печенья, и халвы, и грецкого ореха, шоколад приятно отдавал топлеными сливками, а терпкий, чуть кисловатый сок устранял ощущение приторности. Именно с этого момента у меня появилось чувство уюта и пропал даже подспудный страх перед глубиной и ее кровожадными обитателями. Мы сидели в удобных креслах, посасывая черничный сок и неторопливо надкусывая сладости. Сидели и вспоминали то, что произошло между нами вчера, но молча, про себя. Убежден, что и Мэри размышляла об этом, потому что, когда наши глаза встречались, она торопливо отводила их в сторону, будто я мог по ним что-нибудь определить.

Когда мы прожевали и кубики, и шоколад, Мэри спросила:

– Ну, как вам нравится западный образ жизни?

– Прелестно, – заявил я с досадой, потому что попытки Мэри повсюду и везде доказывать преимущества того образа жизни, который я с детства испытывал на своей шкуре, были заметным минусом к общему благоприятному впечатлению о ней, которое у меня сложилось. Из вредности нужно было сказать что-нибудь коммунистическое, но, как на грех, все из головы повыветрилось.

– А наверняка все коммунисты втайне завидуют буржуям, верно?

– Обязательно, – кивнул я, – именно поэтому мы покончим с господством империализма янки и утвердим на всей планете идеи Чучхэ! Как сказал великий вождь и учитель товарищ Ким Ир Сен, империализм обречен уже потому, что обречен исторически, а ветер с Востока довлеет над ветром с Запада!

– Вы перепутали, – усмехнулась Мэри, – последнюю фразу сказал не Ким Ир Сен, а Мао Цзедун.

– Товарищ Ким Ир Сен творчески развил и углубил все лучшее, что содержалось в трудах Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Мао и Хо Ши Мина, – сообщил я Мэри, пытаясь сохранить на лице выражение святой веры во всю кучу этих идей и трудов. – Таким образом, произнося любую фразу из трудов предшествующих философов, мы неизбежно цитируем последующего и в конечном итоге можем сослаться на труды Кима.

Мэри посмотрела на меня с заинтересованной миной на лице. По-моему, она силилась постичь смысл той абракадабры, которую я изрек с самым ученым и серьезным видом. Чтобы отбить у нее в дальнейшем охоту вести со мной идеологические прения, я сделал лицо еще более умное и изрек:

– Великий друг всех людей доброй воли, гениальный теоретик плановой экономики периода развитого социализма и постепенного перехода к коммунизму Леонид Брежнев в своей работе «Кем быть?» (эту работу я придумал тут же, на месте, поскольку слышал от Комиссара о работах Ленина «Что делать?» и «С чего начать?») заявляет, что учение марксизма всесильно, потому что оно верно, а если бы оно не было всесильно, то не было бы верно. Буржуазная идеология не в силах дать народу ни целого куска хлеба, ни целостного мировоззрения. Классы и нации находятся в ожесточенном, антагонистическом противоречии с тенденцией развития парадоксальных иллюзий в загнивающей буржуазной поп-культуре, проникнутой духом сексуальной наживы.