Тени ниндзя

Марн стоял, ошеломленный увиденным. Клубок в груди рдел раскаленным углем. Надо идти. Куда?

Как в тумане юноша начал спускаться к воде. И увидел ступени. Аккуратно врезанные в камень, ровные, они вели вперед, к нижней площадке, последовательно прорезывая все уступы террасы. «Почему я их сразу не заметил?» Но Марн уже устал удивляться, а потому просто пошел вниз, считая ступени. «Сто восемь», – отметил он, ступив на нижнюю… и замер. Площадка террасы оказалась не последней. Внизу, почти на уровне воды, находилась еще одна. И на ней, лицом к водопаду, стоял человек. Световая дорожка бежала по воде вдаль от самых его ног. Когда Марн появился на уступе, человек не обернулся. Но что-то неуловимое в его позе сказало Марну: «Спускайся!»

Санкт-Петербург. Парк Лесотехнической академии.

Зима 2000 г.

Мы встретились, как и было условлено, в девять часов вечера на станции метро «Лесная». Я знал напротив неплохое кафе, в котором можно было спокойно посидеть и пообщаться. Она, конечно, чуть опоздала, но в рамках приличия: каких-то двадцать минут. Я чувствовал, что мог бы ждать ее гораздо дольше. Хорошо, что она об этом не знает. Мы ведь только-только познакомились. Так что подобная привязанность, наверное, выглядит несколько странно. Правда, не для меня. Ведь я всю жизнь ждал именно ее. По крайней мере, так говорило мне сердце.

Мы сидели за столиком, пили кофе и мило трепались о разных пустяках. О том, кто где работает, кто что любит и чего не любит. Выяснилось, что у нас очень много общего. Мы оба любим танцевать и занимались танцами довольно долго. Любим животных – собак, кошек и прочих, а Танюшка особенно обожает лошадей. Оказалось, что она, как и ее мама, заядлая наездница. Я сказал ей, что тоже люблю это дело, но в последнее время редко выбираюсь на конюшню, хотя та находится совсем рядом с моим домом – в Удельном парке. Танюшка обещала это поправить, взять, так сказать, надо мной шефство. Некоторое время мы перебрасывались шутками насчет способов, которым сие шефство будет осуществляться, а потом совершенно неожиданно Татьяна сказала:

– Ты ведь обещал рассказать, где ты меня видел.

Я немного помялся, прежде чем ответить. Откуда я знаю, как она относится ко всяческой мистике. Вдруг она ее терпеть не может. А то и решит, что я малохольный. А меня такой результат вовсе не устраивает, прямо скажем. Таня, улыбаясь, разглядывала меня в упор. А глаза у нее… Серо-зеленые, ясные, как море в солнечный день…

– Ну? – напомнила она.

– Ах прости, отвлекся. – Я нерешительно кашлянул. Танюшка улыбнулась снова, прекрасно понимая, чем было привлечено мое внимание.

– Итак, где ты меня видел?

– Э-э… во сне! – брякнул я, тут же осознав, как до пошлости стандартно звучит такой ответ.

– Во сне? – брови ее разочарованно приподнялись. – И, надо думать, в эротическом?

– Нет, – я помолчал, подбирая слова. Мне очень не хотелось ее спугнуть, как райскую птичку, неведомо каким ветром занесенную в нашу обыденность. Птичка села отдохнуть на мой подоконник, и я очень хотел, чтобы ей у меня понравилось. И тут меня осенило. Этот образ райской птички напомнил мне один случай…

– Знаешь, я начну издалека. Давным-давно я служил срочную на флоте. На Балтике. Служил три года, многое видел. Морская служба – серьезная штука. Плавсостав все-таки…

– Знаю, – в тон мне сказала Татьяна. – У меня отец морской офицер.

– Ага. Значит, тебе все будет понятно. В общем, однообразные будни: подъем – отбой, зарядка, камбуз, построения, утренний осмотр, подъем флага, проворачивания, учебные тревоги, наряды. И так далее, и тому подобное. Посылок из дома мы не получали, только письма. Потому как стоял наш сто девяносто шестой дивизион ракетных катеров, как и вся двадцать четвертая бригада, в польском курортном городке Свиноустье. По-пански это звучит как Свиноуйсьце, а гансы, пока это была их земля, именовали городок Свинемюнде. В Польше на конец восьмидесятых была сложная политическая обстановка. Русских уже в открытую именовали оккупантами. Мы были для поляков «курва радецка», как будто не было шестисот тысяч солдат, которые погибли, выбивая немцев с польской земли… Ладно, это меня эмоция старая догнала. А говорил я о том, что гарнизон закрытый. В город только с офицером и если очень хорошо себя ведешь, в отпуск – за «прогиб» и послушание. А я послушным никогда не был. Соответственно, за три года дома так и не побывал. Женщин видел только через колючую проволоку. Короче – кошмар, тюрьма. Ходили слухи, что даже роба у нас, как у зэков, и зэками же сшита. Но! Были выхода в море, стрельбы, слежения и все такое. И вот это, скажу тебе, с лихвой окупало все неприятности… Знаешь, там я понял, что море, оно живое. У него есть свои настроения, как у человека. Бывает оно и сердитым. Тогда, конечно, атас! Но даже в шторм, веришь ли, я чувствовал, что сердится оно не на меня…

Выражение глаз Татьяны странным образом изменилось. Казалось, я сказал нечто такое, что разом сделало нас гораздо ближе, чем еще минуту назад.

– Да ты, Игорюш, – романтик!

– Романтик… – я пожал плечами. – Наверное… Вот представь, раннее-раннее утро. Воздух пронзительно ясен, но в нем все равно легкая дымка, будто он, как и море, еще не совсем проснулся. Вода – зеркалом. И это не просто сравнение. Знаешь, я никогда не догадывался, что в море так бывает. Нет даже легкой морщинки, – кажется, катер скользит по стеклу. Сорок пять узлов – это скорость! Почти девяносто километров в час! На мостике встречный ветер вышибает слезу. А ты стоишь, натянув поглубже берет, чтобы не сдуло, и слушаешь свист, с которым крыло режет воду…

– Крыло?

– Да, катер-то на подводных крыльях. Большой торпедный катер… Вот стоишь так, море как расплавленное серебро, жемчужное, и небо такое же, а горизонт в дымке, и неясно, где кончается одно и начинается другое… Только из-за этого, да еще из-за друзей, что я встретил на флоте, я готов забыть обо всем, что называется «военно-морской долбое-изм»!

– Фу! – Танюшка наморщила носик. – Как ты выражаешься!

– Так ведь по-другому не скажешь! – проникновенно объяснил я. Она рассмеялась. «Ух, какая у нее улыбка!» Но я не дал себе растаять и продолжил:

– В морях здорово, особенно если морская болезнь уже не берет. Организм адаптируется в большинстве случаев, хотя, говорят, есть пять процентов народа, которые не адаптируются совсем, и еще пять, которые никакой такой морской болезнью не болеют вовсе. Кстати, если ты не представила то, что я рассказал, у меня есть такая картина. Писал по свежим воспоминаниям…

– Ты художник?! – она удивилась. – Или, быть может, рисующий охранник?

– Одно другому не мешает. Хотя я в основном рисую, а охраняю для поддержания штанов.

– А что рисуешь?

– Да все. Все, что может оказаться на книжной обложке. Всяких там Конанов, с виснущими на них голыми тетками, пришельцев, рыцарей и тому подобных типов.

– Голых теток? – Танюшка ехидно прищурилась. – С натуры?

– Бывает, – честно сказал я.

– И с кого?

– Со своих девушек в основном, – ответил я, чувствуя, что разговор входит в опасное русло.

– О! Во множественном числе! Их много? – в ее голосе мне почудилась ревность. Неплохо!

– Как когда. На данный момент ни одной.

– Так уж и ни одной.

– Вру, есть одна, – я сделал паузу и в упор посмотрел на Татьяну, – но мы только познакомились.

Танюшка улыбнулась. Уже теплее!

– Мы уклонились от темы. Так вот, был такой случай. Поставили наш пароход, катер то есть, в ремонт. Есть такой городишко рядом с Калининбергом, он же Кенигсград. Балтийск называется. На германский лад – Пиллау. Завод – это лафа. Вечный кайф. Распорядок отсутствует. Страна за забором советская, посылки на почте. Здорово! Ремонтировали нас полгода. То к одному пирсу поставят, то к другому. Начальство пьет беспробудно. Делай что хочешь! Дизеля выгрузили для переборки, и перешвартовывал нас буксир. Так вот, тащит он нас через весь бассейн к другой стенке. Кругом ржавые корпуса, доки, краны, ангары и подобная заводская мутотень. Хоть день и ясный, а как-то все серо. Стоим мы на баке в спасжилетах. Бак – это носовая часть палубы. Стоим, ждем швартовки. И тут кто-то кричит: «Смотрите!» А в небе… Знаешь, в такие минуты сознание как бы раздваивается. Разум пытается извернуться и втиснуть все в привычную схему. Но очевидность не позволяет. Потому и стоишь в ступоре, как дурак… В общем, летит по небу птица. Все нормально, мало ли птиц. Но птицы у нас все серые или черные. Вороны там, голуби. Или белые, как чайки. А эта синяя, да с янтарными крыльями, да с розовой грудкой! Мы так и замерли. Стоим, таращимся на это диво. А птица эта делает круг над катером и… садится прямо на стволы носовой артустановки!