Страница 4 из 24
Фантом ампутированной конечности, Земля более не простирается насколько хватает глаз, она показывает свои виды в какое-то странное окошко. Резкое увеличение «точек зрения» является следствием прихода последней глобализации: глобализации взгляда единственного глаза циклопа, властвующего в пещере, «черном ящике», который все хуже скрывает близкий закат Истории — Истории, ставшей жертвой болезненного стремления к полному завершению.
III
20 января 1997 года в инаугурационной речи Билл Клинтон произнес: «Прошедшее столетие стало веком Америки, грядущее столетие должно быть еще в большей степени американским: Соединенные Штаты станут во главе демократий всего мира»'… Однако, в этом же заявлении президента было упомянуто приходящее в упадок американское общество и расшатанная, разваливающаяся демократия, которые вскоре постигнет, если не принять какие-либо меры, чудовищная политическая катастрофа.
Итак, идет ли речь об американизации или, напротив, о распространении на всю планету беспорядка так называемого «третьего мира» ? И что такое век Америки, да и сама Америка?
На этот вопрос Рэй Д. Брэдбери любил отвечать: «Америка — это Рембрандт и Уолт Дисней». Однако, когда недавно Билл Гейтс (человек, сказавший миру «get wired»11) решил потратить свои «небольшие» сбережения, он приобрел не Рембрандта, а рукопись Codex Leicester Леонардо да Винчи… Вероятно, это объясняется тем, что Соединенные Штаты представляются итальянскими в большей мере, нежели голландскими, немецкими, русскими, испанскими или WASP111. Открытие Америки флорентийцем Америго Веспуччи и генуэзцем Кристофором Колумбом совпало с концом кваттроченто, когда другие итальянцы, например, генуэзец Леон Баттиста Альберти, приобщали Запад к видению в перспективе.
Итак, the ever changing skyline1* последовательности событий, происходивших на американском Западе — это линия горизонта, точка схода итальянского ренессанса, понятое в узком смысле слово perspectiva, то есть «смотреть сквозь». Настоящий герой американской утопии — это не ковбой или солдат, но пионер, pathfinder, который перемещает тело туда, куда устремлен его взгляд.1 Прежде, чем поглотить пространство с «прожорливостью, редкой в истории человеческих миграций», первопроходец сначала поглощает его глазами: в Америке все начинается и все заканчивается ненасытным взглядом.
Историк Фредерик Дж. Тернер писал в 1894 году: «Развитие Америки представляло собой постоянное возобновление движения, продолжающееся освоение фронтира. Это вечное обновление, текучесть американской жизни, продвижение на Запад, дающее новые возможности и соприкосновение с жизнью примитивных сообществ, суть силы, определяющие американский характер (…) Фронтир представляется линией наиболее быстрои и эффективной американизации (…) Пустыня господствует над колонией».2 Даже сегодня нам, старым добрым континентальным европейцам, сложно вообразить в мире и спокойствии государство, которое бы отвергало неизменную стратегическую ценность своего географического положения, нацию, которая казалась лишь рядом возможных траекторий, уходящих к пустынному горизонту.
Размеры американского государства остаются нестабильными с самого момента его образования, так как являются скорее астрономическими, чем политическими: направляющаяся на запад к Японии и Китаю европейская флотилия открыла Новый свет из-за того, что Земля круглая.
По той же самой причине шарообразности планеты, the ever changing skyline первопроходцев никогда не может быть достигнут, постоянно убегает, исчезает при приближении к нему… Он не что иное, как приманка, исчезающая оптическая иллюзия, прозрачность появляющейся ежесекундно проявленности, а не явленность как таковая.
Везде и нигде, там и здесь, не внутри и не снаружи — Соединенные Штаты есть нечто за пределами античной колонии, ранее не имевшее имени, нация вне своей территории. Реально не связанная с древней диаспорой и движущимися по степи номадами, часто поворачивавшими вспять для определения характера своего движения, Америка, страна невозвращения и пути только вперед, являет роковое слияние бесцельной гонки и идей свободы, прогресса и современности.
В заключение своего знаменитого анализа Тернер был вынужден констатировать: «Спустя четыреста лет после открытия Америки западная граница была достигнута, и мы подошли к завершению первого периода нашей истории».3 Казалось, что побережье материка и Тихий океан на горизонте ограничивают футуристическую перспективу истории Соединенных Штатов.
Накануне провозглашенного Биллом Клинтоном в инаугурационной речи «столетия Америки», Соединенные Штаты оставались, таким образом, неудовлетворенными, — не столько территорией, сколько нехваткой траекторий, разжигающей жажду движения, необходимого американцам, для того, чтобы оставаться собой!
У Фрэнсиса Форда Копполы как-то раз спросили: «Почему плохое американское кино заставляет, несмотря ни на что, мечтать людей во всем мире?» — «Это не фильмы заставляют нас мечтать, это сама Америка, ставшая чем-то вроде большого Голливуда», — возразил итало-американский режиссер.
Итак, есть фильмы, куда хочется проникнуть потому, что они кажутся трехмерными…
Уже братья Люмьер в конце XIX века, отправляя кинематографистов-репортеров во все стороны света, продемонстрировали, что кинематограф замещает человеческое видение и легко воспроизводит не только реальное время (благодаря инерции сетчатки), но и расстояния и измерения реального пространства. Кинематограф фактически стал новой силой, способной переносить наш взгляд, в то время, когда мы сами остаемся неподвижны.
«Прежде всего, надо говорить для глаз!» — сказал Бонапарт. Представьте себе преимущества, какие техника ложного движения может дать Америке перспективы, — для которой «остановка означает смерть», — в момент, когда the ever changing skyline, служивший двигателем ее псевдодемократии, вот-вот должен перестать работать…
Президент Уильям Мак-Кинли провозгласил в начале своего президентства: «Американский народ не желает возвращаться назад!»
Решение напрашивается само собой: ложь ради лжи, иллюзия ради иллюзии, движение ради движения, почему бы и нет?
Так как больше нет горизонта, к которому можно было стремиться, изобретаются новые, подложные горизонты.
Американский народ будет удовлетворен, он не повернет вспять, он будет продвигаться к «другой жизни».
«Если Америка меня выбрала, значит, она согласна стать индустриальной нацией», — также заявил Мак-Кинли.
«Вторая часть американской истории» начиналась не только на Востоке континента, на механических заводах Детройта, где у Форда к 1914 году была введена практика работы на конвейере, но и на Западе, где некий господин Уилкокс зарегистрировал в 1913 году в штате Калифорния земельный участок с 700 жителями, вскоре окрещенный госпожой Уилкокс Голливудом, поскольку, по ее мнению, «падуб приносит счастье».
Именно в этом удаленном пригороде Лос-Анжелеса американская нация продолжит свою бесконечную гонку, путешествие без возвращения «с помощью других средств»: как вестернов, trail-movies, road-movies, комедий, музыкальных фильмов, так и недавних работ — таких, как «Скорость» и ее сиквелV кинематографа ускорения, способного придать «истинной американизации» наибольшую возможную быстроту.
Хотя в ту эпоху американское кино, в отличие от советского, не могло быть национализировано, Голливуд, тем не менее, находился под жестким политическим и идеологическим наблюдением. После Уилла Хейза, царя цензуры двадцатых годов, пришло время всемогущей прессы Уильяма Рэндолфа Херста, влияния высоких чинов полиции, авторитетных людей армии, гражданских и церковных объединений и т. д. вплоть до мрачных пятидесятых, черных годов маккартизма.
Когда в 1936 году Блэзу Сандрару удалось, не без усилий, внедриться в студию-крепость американской киноиндустрии, он почуял там, как и во всей стране, дух мистификации: «Отлично придумано! — писал он. — Но кого в этом демократическом государстве пытаются надуть, если не сам народ?»