Зеленый храм

— А теперь можно и посмеяться…

За час до восхода солнца, выбросившего первые косые лучи, в которых заблестела паутина, а на ней жемчужинки росы, засверкали стволы охотничьих ружей, началась поспешная миграция. Низкий туман наполнился разными звуками, слышалось скольжение, прыжки, лесные шорохи, шум бреющего полета, голоса куропаток, созывающих цыплят, воркованье. А наверху, над сарычом, что летает в небе, где плывут маленькие кремовые облака, святая Бредуй, покровительница животных, наслаждалась досадой святого Гюбера: в условленный час, когда эти городские господа чаще всего спешат на охоту, их собакам, вынюхивающим, бродящим в кустах, высматривающим добычу, пришлось довольствоваться лишь, — я на это надеюсь, — запахами, влекущими не туда, куда надо.

По этой причине (а не по другим, о которых, впрочем, она меня и не уведомляет в воскресное утро) Клер легла поздно и все еще спит или нежится в постели в своей комнате, комнате девушки. Чашка Клер ждет ее. Я залпом выпиваю кофе, — в одиночестве иду готовить фасоль с бараниной и, подтрунивая над собой, выдуваю меж зубов легкое «тсс, тсс». Масло греется. Масло шипит в чугунной кастрюле, где лежит разделанный на кусочки жир, порезанный лук, ломтик шейной части и мясо с ребер. Расстроить охоту, старина, отсрочить смерть птицы, которую загоняют в рожь, чтобы потом предложить ее пуле, — это отлично. Развеселить же свою девчушку, поборницу всего живого, самому избавиться от лишнего налета серьезности, — и того лучше. Дадим стечь воде с ножек, которые мокнут со вчерашнего дня, обваляем в муке, посолим, поперчим, добавим чесноку, тмину, лаврового листа. Все-таки надо немного осадить Клер с ее фантазиями… Накроем крышкой. Мне остается только сесть и приняться за «Эклерер», который пришел в субботу и который я пока еще не пролистнул. Я перескакиваю с первой страницы, где комментируют события, связанные со смертью папы Иоанна-Павла I, на шестую, где повествуют о местных делах. «Спрямление виража на шоссе между отметками 7700 и 8050» — без этого, конечно, не обойтись, во время муниципальных выборов, в депутатском отчете, имеющем в виду благодеяния, коими мы обязаны нашему мэру. Объявление оценщика мосье Нора: «Продается мебель в хорошем состоянии». А прямо под этим помещен совсем уж неожиданный заголовок: «Возвращение к природе в нашем прекрасном крае?» Так вопрошает себя в заметке на пятнадцать строчек, — она следует за отчетом о бале пожарников, — мадам Пе, корреспондент от Лагрэри нашего местного еженедельника…

Но что это за вопли, что за прыжки на улице? Кастрюля слишком нагревается на газу, надо смочить крышку. Кто-то кричит: «Торопитесь!» Я убавляю газ. Я даже слишком убавил: он потух. Снова зажигаю. Но вот завыла сирена мэрии; сперва низко, затем пронзительно, зазвенел в буфете стакан, звук сирены то опадает, то вновь вздымается, и так три раза, — вызывают «скорую». Значит, произошел несчастный случай, а в день открытия сезона известно, что это означает.

— Держу пари, охотятся на человека!

Клер спускается вниз, в одной рубашке, босиком. Она не ошиблась. Прильнув носами к стеклам в гостиной, мы видим шестерых охотников, явно огорченных, они окружили тележку, которую тащит седьмой.

— Сильвестр! — вскрикивает моя дочь изменившимся голосом.

И впрямь — это наш кузен Сильвестр Годьон, владелец фермы в отдаленном районе нашего края; сорокалетний, обожженный солнцем, ибо тридцать лет потел на неплодородных склонах, холостяк, ожесточившийся из-за того, что не нашел, как сотни ему подобных, кандидатку, желающую надрываться на работе и жить без копейки. Раненого не видно, его пока еще скрывают стенки повозки. Отовсюду доносится: «Кто это?» Отвечают охотники неопределенными жестами. В приоткрывшиеся двери просовываются лица, видные наполовину. Дети присоединяются к охотникам и вместе с ними сопровождают приближающуюся к нам тележку. Задняя стенка опущена: с тележки спускается пара ног, обутых в летние туфли с веревочной, потершейся подошвой. Наконец колесо, обитое железом, подкатывает к нам, проезжает мимо, мы видим лежащего в тележке. Клер вонзает ногти в мою руку.

— Это он! — тихо говорит Клер.

Он растянулся во весь рост, закрыл лицо рукой. Чья же еще может быть эта борода, эти длинные волосы, эти голубые штаны с разорванной правой брючиной, в дырку видна голая нога, запачканная кровью до половины бедра, на котором была наскоро сделана повязка.

IV

Нетрудно было понять, что тележка направлялась к аптеке Пе, — она стоит на углу площади, — аптека в воскресенье работает до полудня. Но мы очень скоро, — настолько, насколько быстро моя дочь смогла одеться, — оказались на улице и подошли к тележке именно в ту минуту, когда она остановилась у тротуара. Уже собралась толпа, и тут я столкнулся с Леонаром, который выбежал из мясной лавки своего отца и кричал, восхищенный тем, что привлекает внимание:

— Я знаю его! Я знаю его! Я был вместе с крестным на Болотище!

Внезапно, движимая любопытством, толпа зевак расступилась. Господин Пе, в белом халате, запачканном кровью, помогал одному из сопровождавших повозку поднять раненого и положить его на носилки. Госпожа Пе, с блокнотом в руке, делала заметки и повторяла:

— Я так и думала… Бедный, они здорово его отделали!

Устроившись в автомобиле и манипулируя флаконами, доктор Лансело, к счастью, живший на Рю-Гранд и готовый оказать помощь, успел только спросить у меня — это тот самый тип, которого видели вы, а? Представьте себе, нам не удалось заставить его назвать себя.

Мне показалось, что раненый бросил на меня взгляд, но его лицо на мгновение исчезло, скрытое створкой дверцы, и десятью секундами позже процессия тронулась под гудок, то высокий, то низкий, автомобиля, чьи фары постепенно затухли и перестали быть видны из-за берега, по которому прямо на западе пролегает дорога, ведущая через пять мостов и четыре отвесных перехода к супрефектуре.

— Нехороший перелом, — объяснял господин Пе. — Но самое удручающее — это большая потеря крови: перерезана артерия.

— И неизвестно имя… Кто от нас прячется? Те две недели, что его искали, я не переставал себе говорить, что ваш протеже не зря скрывается в лесах.

Прибежал Вилоржей, он запыхался, был весь в поту и, прежде чем пожать нам руки, вытер свою натруженную руку о пластрон куртки. «Мой протеже»? В общем, почему бы и нет? Как бы то ни было, это незаслуженное звание показывало, что, по всей очевидности, мое ручательство, если предположить, что таковое имело бы место, обладало большим весом, чем власть мэра, пошатнувшаяся перед влиянием, каким пользовался его старый учитель.

— Но постойте, ничто не доказывает… — сказал вышедший из своей табачной лавки однорукий Беррон, верный своей манере беречь слова, что позволяет ему обычно не заканчивать фразу.

— Если кто-нибудь и имеет право жаловаться, так это он! — сказала госпожа Пе.

На площадке, где в объятиях матери-родины лежит агонизирующий бронзовый волосатик, собрались местные жители — их в десять раз больше, чем растущих здесь лип. Охотники, смущенные, притихшие, не знающие что делать с проклятыми ружьями, удерживающие собак, которые возбужденно дышали, жались к Сильвестру, а тот, ударяя себя по ляжкам своими широкими ручищами, невинно смотрел из-под нависших бровей и ждал похвалы безмерной глупости. Я с удивлением увидел возле них кривоногого судью Абеля Мерендо — он считается жителем Лагрэри с тех пор, как его жена, унаследовавшая дом своих родителей, стала приходить сюда проводить с ним уик-энд; вид у него был очень глупый, и я тотчас понял, что неловкий стрелок — это один из главных наших скотоводов, зять Абеля Марен Ратель, — сейчас он что-то тихо говорил, выкатив белые глаза.

Удивительная вещь — это все увеличивающаяся толпа, пожалуй, даже симпатичная, которая не засыпала Марена вопросами. Ведь, правда, несчастные случаи на охоте бывают каждый год, и если нет смертельных исходов, то к виновному снисходительны, с ним церемонятся, ибо в деревне существует целая запутанная сеть взаимных интересов, привязанностей, родственных отношений. Сдержанные крестьяне комментировали, понизив голос почти до шепота, событие, которое само по себе не вызывало интереса, вызывала его таинственность происходящего. Откуда на нас свалился этот парень? Человек без имени, возможно ли это? А вы действительно пытались выяснить? В городе человек без имени — это нормально, но в деревне — нет. Среди сотни зевак на площади, каковыми мы являлись, был ли хоть один, кто не знал бы остальных и не мог бы сказать: вот это землемер Варан, это кондитерша госпожа Сибило, это нотариус господин Бенза, каменщик Равьон, водопроводчик Сион, директор школы мосье Паллан и первый заместитель Ролан Бье?.. Те, кто были менее щепетильны, старались смешками побороть смущение. Можно считать, что все вышли из кино вместе с другими оглушенными необычностью фильма зрителями, и сейчас это продолжение зрелища. Что Лагрэри, населенная лагрэрийцами, с именами, чертами характера, домами, привычками, имуществом, связями, мнениями, физиономиями, давным-давно запомнившимися и обезличенными, смогла, соперничая с экраном, показать спектакль, где главная роль принадлежала странному актеру, чужаку, весь облик которого противоречил представлениям всех зрителей, — в этом было меньше скандального, чем развлекательного.