Супружеская жизнь

— Сегодня ты меня извини.

Но в постели ее стыдливость почти исчезает, даже быстрей, чем моя. Кто силен в своем праве, требует должного. Слов она боится (несомненно, потому, что они вульгарны), но жесты ее не пугают. Ведь все, на что она дерзает, как бы освящено таинством любви. И даже если в тебе проснется бес, Мариэтт готова его причислить к лику святых.

И наконец, она ребячлива. Во время воскресных загородных прогулок ее все восхищает. Она меня останавливает, бежит вперед, наклоняется то здесь, то там, прибежит обратно с испачканными каблуками, но зато в руках шесть ромашек и три лютика. В «Ла-Руссель» можно было нарезать огромные букеты георгинов, но ей это было неинтересно: вся эта пестрая радуга создана благодаря удобрениям. Цветы надо находить вдвоем, срывать их украдкой, в спешке, с радостным птичьим щебетом:

— Беги скорей, я уже сорвала!

А теперь продолжим опись: ее недостатки. Предупреждаю: тут мне понадобится лупа.

Прежде всего ее чрезмерная вездесущность. У Мариэтт много хороших качеств, но она не прозрачна, и я иной раз думаю о том, что во время помолвки мне было куда легче, мы хоть могли друг от друга отдохнуть. Если мне хотелось, я мог по собственной воле повидаться с ней или же отложить встречу. В те времена я выходил из дому, чтоб с ней повстречаться, а нынче для этого я возвращаюсь домой. Я уже не открываю дверь, а закрываю ее за собой. И нахожу жену, верную, как стенные часы. Она глядит на меня во все глаза, на языке у нее вертится уйма вопросов:

— Что ты будешь есть? (Вопрос каждодневный.)

— О чем ты думаешь? (Неизменный.)

— Что ты завтра собираешься делать? (Вечерний.)

— А в воскресенье что предпримем? (Еженедельный.)

— Сколько у нас осталось денег? (Ежемесячный.)

Она здесь, рядом, она всем проникается и повсюду меня настигает. Нет мне убежища. От Мариэтт никуда не спрячешься.

— Разве только в уборной… — осмелился я сказать дяде Тио.

И Тио, который не даст мне спуску, благодушно ответил:

— Отшельник с непокрытой головой… Бедняга!

Ее принадлежность к «Женской партии». Вдохновленная примером своей мамаши, Мариэтт охотно манипулирует повелительным наклонением. Мадам Гимарш была воспитана в эпоху Меровингов и сохраняет свойственные тем временам форму и маскировку. Командует она в условном наклонении:

— Туссен, тебе бы следовало сменить носки. Мариэтт рубит короче:

— Абель, включи мигалку!

Ибо журнальчик «Современная женщина» внушает моей жене: Подобно тому как источник суверенной власти — народ, источник власти в семье — супружеская чета, которая наделяет властью того и другого супруга, то есть того, кто ее захватывает, а Мариэтт весьма склонна к захватничеству. Осуществление власти у мадам Гимарш является узурпацией; у Мариэтт же это государственная обязанность. Вот откуда ее крайняя обидчивость, она считает вольнодумством такое, например, высказывание:

— Мужчина перестал быть центром вселенной — пусть так! Но уж никак не для женщины…

Мариэтт тут же отнесет вас к категории «ужасных людей». В разговоре с ней приходится выбирать слова. Я больше не позволю себе сказать напрямик:

— Там был Морис со своей пухлой шлюхой. Оскорбление женской половины рода человеческого!

Такая неосторожность может отравить весь день.

Тот же тон появляется у нее, если я засуну куданибудь свое кашне и ей приходится его искать. Разыщет, аккуратно наденет мне на шею, но при этом подчеркнет:

— Ты меня что, за свою няньку принимаешь?

Она согласна делать все, но как вольноотпущенница, демонстрируя, что я столь же завишу от нее, как и она от меня. И даже немного больше. При этом я должен «не забывать, что я мужчина». Такой, каким полагается быть мужчине: этаким высоким черноволосым красивым пастушком, надежным, как его пес, сильным, как баран, кротким, как ягненок, — словом, таким, в объятия которого стремится каждая пастушка. Мариэтт любит, но совершенно не уважает Эрика: он у Габриэль под башмаком. Правда, Мариэтт с удовольствием и мной так бы командовала, продолжая, конечно, при этом жалеть Габриэль.

— Разве такой мягкотелый увалень может быть опорой в жизни?

Ее недоверие к мужчинам. Оно привито, правда без особого намерения, еще с детства, и она невольно выражает это недоверие по любому поводу. Мадам Гимарш, которая безуспешно охотится за мужем для Арлетт, не упустит случая подбодрить дочку. По воскресеньям прислуга бывает отпущена, и тогда мамуля говорит своей Арлетт:

— Пойди прогуляйся, оставь посуду мне. Ты еще всласть с ней повозишься, когда обзаведешься собственным повелителем.

Мосье Гимарш не умеет даже гвоздя вбить. Мадам Гимарш вздыхает:

— Что вы хотите? Это же мужчина.

Урок усвоен. Мариэтт, глядя на огромный живот Габриэль, делает гримаску и шепчет:

— Уж эти мужчины!

Так и кажется, что читаешь Анн-Мари Каррьер: Если не бедны, так жадны. Если старики, то жалки. И все как один неблагодарны, коварны, полны самомнения. Хороших образцов не существует.

Ее сентиментальность. Она вошла в семейную жизнь, как в кондитерскую. Кондитер — я, и моя обязанность — предложить ей тысячу услад. Romantic love![8] Никакого противоречия с тем, что этому предшествует, Мариэтт не замечает. Если женщину брак разочаровывает, в этом опять-таки виноват мужчина, он ни к чему не относится серьезно. Но она не осмеливается поддерживать миф о своей второй половинке, которую человек случайно встречает среди трех миллиардов себе подобных. Но если ее припереть к стенке (Тио обожает дразнить Мариэтт), она немедленно находит священную формулу:

— Люди встречаются по чистой случайности, я это допускаю. Но как все-таки произошло то, что могло и не произойти?

Таким образом, одна случайность уничтожала другую случайность. Поворкуем, мой голубок, о предопределении.

— А твоя сестричка? — говорит дядя Тио, которому порой нравится высказывать жестокую правду в лицо. — Предположим, что твой зять теряет свое состояние — а это может быть с кем угодно, — если его денежки пропадут, разве можно будет сказать, что их у него не было?

Мариэтт в недоумении пожимает плечами. Закон, небесные светила, вежливость, общественная мораль — все они учат, что домашняя Венера бескорыстна и живет любовью. Долой Сатану, который смеет утверждать, что зачастую это ложь, что люди иногда разводятся, и что они в конце концов умирают!

У нее свой угол видения, но его освещает лишь луч карманного фонарика. Кто-то заговорил, например, о войне в Индокитае. Мариэтт будет молчать из боязни разногласий, а потом вдруг вставит:

— Мой двоюродный брат Марсель потерял там руку.

Эта рука — кровавое доказательство драмы.

У нее свои притяжательные местоимения. Послушайте, как Мариэтт произносит мой муж.

Вы обнаружите тот же самый оттенок, который выступает в ее нежных акафистах: мой волчонок, мой крысенок, мой цыпленок, мой котенок… Все эти ласкательные имена, в которых я уподобляюсь любому зверю, любому домашнему животному и даже дичи или овощу, — только предлог, чтоб сказать мой, поставить клеймо: частная собственность.

Впрочем, иногда в притяжательном местоимении нет нужды. Прежде я сам одевался, а теперь она меня одевает. Если бы не моя профессия с ее требованиями, она подбирала бы мне свитер, брюки, носки под цвет своим платьям и мы оба были бы одеты одинаково. То же самое происходит и с моим распорядком дня: каждая минута, которую я провожу вдали от нее, Мариэтт кажется украденной у нее. Это касается и моих удовольствий, я должен дышать ее воздухом. Зачем мне стремиться на стадион, раз я сам участвую в футбольной команде любителей?

И снова притяжательное местоимение, оборачивающееся против меня с такой настойчивостью («Ты опять идешь на свой футбол?»), что я предпочел бросить футбол.

8

Романтичная любовь (англ.).