Страница 7 из 9
Была у нас там одна клиентка, певица из Музыкального театра, ну, который имени Станиславского и Немировича-Данченко, шила у нашей главной модельерши вечерние платья. Красивая, глаз не оторвать, и пела здорово, я один раз слыхала. Но ходу ей почему-то не давали, хотя она лауреаткой была и все такое, сейчас-то она знаменитость, по всему миру поет, а тогда только начинала. Так вот, пришла однажды эта певица на примерку, а день был весенний, солнечный, сидеть за моим столом сил не было, клиентов тоже не наблюдалось, вот я и вышла на крылечко, воздухом подышать. И смотрю, выходит эта певица, спускается по ступенькам, и вдруг к ней кидается... дядя Гия, Медеин отец! Он ее целует, берет под ручку и ведет к машине, а меня не видит, конечно... Я просто обалдела! Смотрю, сели они в машину и целоваться начали. Вы даже не представляете, что я тогда почувствовала! Как же так, думаю, неужели и дядя Гия тоже обыкновенный кобель? И так мне жалко тетю Нуцу стало и почему-то стыдно перед ней. Спрашивается, мне-то чего стыдиться? А вот поди ж ты! И хотя я с самого малолетства всякого навидалась, а все же Милочка успела вбить мне в голову разные заповеди, да еще казалось, что в интеллигентных семьях такого не бывает...
Короче, дура я была непроходимая, темнота непролазная. И поговорить мне об этом не с кем было. А еще меня терзал вопрос: сказать об этом Медее или нет? Долго я мучилась, а потом решила промолчать, додумалась, что тетя Нуца, может быть, и сама все про мужа знает, а если я скажу, во-первых, выйдет донос, а что доносить стыдно, я точно знала и от Милочки, и из запрещенных книг, а во-вторых, лучше смолчать просто из жалости... Я смолчала, но с тех пор уже не могла так часто бывать в этом доме. Страдала, скучала, но смотреть в глаза тете Нуце не могла. А у Медеи в тот момент роман жгучий начался, но она мне ничего не рассказывала, говорила: «Прости, Таня, я просто боюсь сглазить, потом тебе все расскажу...» А у самой глаза в пол-лица, сияют, и изнутри вся как будто светится. Но я почему-то боялась за нее. И совсем не завидовала. Ни чуточки! Так что она даже не заметила, что я к ним ходить перестала, не до меня ей было. Тетя Нуца как-то позвонила мне, спросила, как дела, почему не появляюсь, не заболела ли. И опять мне стыдно стало. Но я отговорилась работой, учебой, пообещала обязательно в ближайшее время прийти... И пришла... на похороны Медеи. Она с собой покончила из-за любви. Бросил ее тот тип, а она, дурочка, жизни себя лишила.
Я во всем себя обвиняла, ведь если бы я чаще с ней виделась, ходила бы к ней, может, она все рассказала бы мне и ей стало бы легче или мы бы вдвоем что-нибудь придумали... Хотя что придумаешь, если человек жить не хочет? Ну еще дядю Гию я тоже во всем винила. Но когда увидела его на кладбище, все ему простила. Он и сам как мертвый был. Тоже, небось, казнился... А через год они с тетей Нуцей из Москвы за границу уехали, и с тех пор я ничего о них не знаю. Но вспоминаю всегда с таким теплом... Золотые они люди были, несмотря ни на что. А еще я другой урок из этой истории извлекла – мужиков надо бояться и не доверять им, даже самым лучшим. Все знакомые девчонки давно уж с мужиками путались, а я все в девицах ходила. Решение приняла – пересплю только с законным мужем! А парней, которые ко мне подъезжали, шугала. И на следующий год поступила-таки в МГУ, добилась своего! И еще одно поняла – чтобы мечта исполнилась, надо потрудиться. Я, конечно, об этом знала и от Милочки, и из книг, но мне до всего надо самой дойти, только тогда я в это по-настоящему поверю...
На стипендию прожить и тогда невозможно было, а мать меня уж и кормить перестала даже. Но я не растерялась и стала подрабатывать. Я неплохо умела шить, ничего особенного, но чистенько, а в доме моды нагляделась, нахваталась и открыла, можно сказать, производство на дому. Машинка у матери была, а в восьмидесятые годы, чтоб одеться, надо было на уши встать. Я покупала платки, большие пестрые платки, и с русским узором, и с абстрактным, и шила из них что-то вроде пончо, вот берешь два платка одинаковых, уголок к уголку, и делаешь два боковых шва, а уголки оставляешь незашитыми, получается горловина, один уголок на грудь отгибается, второй на спину как воротник! Вот и вся премудрость. И шерстяные платки в дело шли, и шелковые, и таким это стало пользоваться успехом, только успевай строчить. Я недорого сбывала, но на кусок хлеба зарабатывала. Правда, своим девчонкам с геофака я не продавала, мне товар сбывать племянница соседки, тети Зины, помогала, она училась в ГИТИСе. Ну ей, конечно, процент тоже шел... Так что я была при деле.
А потом мать моя заболела и в две недели сгорела. Цирроз печени. И осталась я совсем одна на белом свете. Но, между прочим, в двух комнатах! И решила сменять их на однокомнатную квартиру. Но тут тетя Зина уперлась и ни в какую. Она, оказывается, до сих пор пережить не могла, что Милочкина комната нам досталась, а не ей. А тут еще Райка, племянница, чем-то не угодила, вот она и вызверилась на нас обеих и донос написала, что мы спекулянтки, на дому мастерскую открыли, одним словом, склока коммунальная в чистом виде. Но Райка успела меня предупредить, я все платки из дому унесла, а машинка швейная старенькая, подольская, ведь не криминал. Обыска у меня, правда, не делали. Когда участковый пришел, никакой мастерской не обнаружил, а только девчонку-студентку, одинокую, хорошенькую... Он, надо сказать, был неплохой дядька, мать мою знал как облупленную и меня пожалел, не стал дела заводить, только посоветовал поменять скорее квартиру. А Зинаиде дал по мозгам. Да еще и объяснил, что я молодая-перспективная, замуж выйду, детей кучу нарожаю, так что ей покоя не будет и неизвестно ведь еще, какой муж окажется...
Знаете, я, наверное, первый раз в жизни так подробно о себе рассказываю, сама не знаю почему, но вот говорю и понимаю, сколько хороших людей на моем пути встречалось, хотя и гадов тоже хватало. Сейчас любят говорить, что у нас хороших людей не осталось, только неправда это... Просто теперь гадом быть вроде не зазорно, некоторые даже гордятся, мол, смотрите все, какой я гад. Ну да ладно. На первых порах Зина-то присмирела, а потом стала пакостить как могла. Глупо, мелко, но жизнь мне отравляла. Я, например, наварю себе кастрюлю борща на неделю, чтоб не думать, а прихожу домой – кастрюля, чисто вымытая, на полочке стоит, как и не было борща. Я к ней, куда борщ девала, а она на меня глаза таращит, ты что, мол, какой-такой борщ? Сама же вчера кастрюлю мыла, неужто не помнишь? Ну и все в таком роде, даже вспоминать смешно... Тогда я участковому пожаловалась, а он и говорит:
– Татьяна, не стану я такой хренотой заниматься, других дел по горло, ищи обмен.
Наконец нашла я обмен, две свои большие комнаты на крохотную однокомнатную сменяла, да еще и с доплатой, материно кольцо, еще моим папкой подаренное, продать пришлось. Уж как я счастлива была, не передать! Тринадцать метров комната и шесть кухня, а прихожей практически не было, но зато – сама себе хозяйка! И вот я в девятнадцать лет начала жить одна на новом месте. Близких – никого. Но мне вроде и не надо. Кругом у нас все девчонки влюблялись, а я как каменная. Но один раз позвала меня к себе на день рождения девчонка с курса. Она славная была, Сашей ее звали. Почему, думаю, не пойти? Сшила я ей в подарок пончо, красивое, клетчатое, нарядилась, глаза накрасила и пошла. Жила Сашка в хорошем доме на Сивцевом Вражке. Захожу в лифт, за мной мужчина какой-то. Спрашиваю, на какой ему этаж, оказалось, на девятый, как и мне. А он и говорит:
– Вы, девушка, случайно не к Саше на день рождения идете?
– Да, как вы догадались?
– А я ее папа.
Вдруг лифт крякнул и застрял. Намертво! И остались мы вдвоем. Я испугалась, а потом подумала: хорошо, что я тут не одна, одной страшнее было бы. Нажимает он на кнопку диспетчерской, а там глухо, никто не отзывается. Сашкин папа стучит. Зовет хоть кого, но все зря.
– Черт бы побрал эти современные лифты, – ворчит он. И продолжает стучать и кричать. Хоть бы хны. Наконец все ж таки кто-то услыхал, обещал позвонить в диспетчерскую, а потом даже передал, что надо подождать, механик скоро будет.