Встань и иди

— Я сожалею, что мне приходится так выразиться. Но иначе не скажешь: Серж негодяй.

Да, он негодяй. Он откровенный негодяй. Тем хуже! Я не хочу за это на него сердиться. Скорее я готова сердиться на тех, кто пытается вырыть пропасть между ним и мною. Да, я несправедлива. Вот уже десять лет я несправедлива к этому бедняге Люку, который, как это ни смешно, неравнодушен к моим останкам и хранит верность — слишком трогательную, слишком недвусмысленную. Вот уж десять лет я стесняю Матильду, этот ватный монумент самоотречения. Не моя вина, если тому, что тает во рту, я предпочитаю то, что трудно разгрызть! Возможно, что мы, Нуйи и я, не одной породы, но в отличие от вялых душ, от этих вегетарианцев, мы с ним всеядные. Паскаль толкует мое молчание превратно:

— Не надо так огорчаться. Вы согрешили только по неведению. В дальнейшем вы будете осмотрительней. И поймите же наконец…

На этот раз он уже не говорит «мы», отмежевываясь от меня. Но еще больше отделяет его от меня патока, которая начинает литься из его уст: «Поймите же наконец, чего вы хотите, откуда исходит сила, которая вас ведет». Конечно, подразумевается: «Она того же происхождения, что и наша! Там, где нет света, бог познается по отсветам его…» Схоластика! Вечный припев! Ты мне осточертел со своими проповедями. Тем не менее придется их терпеть, потому что они дают тебе возможность выступать в своей роли. Надо только хорошо наладить вентиляцию между правым и левым ухом, слушать не слыша, но все время делать вид, что тебя убедили, — такое бывает у прихожан на воскресной проповеди (они думают: «Он говорит неплохо… Между прочим, а выключила ли я, уходя из дому, газовый счетчик?»).

Итак, я слушаю и с беспокойством смотрю на Клода. Доктор Кралль хочет на будущей неделе делать ему операцию. Меня это не слишком радует… Смотрите-ка, Клод поднимает голову! Это уже достижение! Ведь поднять голову ему стоит таких трудов, и вот уже на эту головенку, лишенную изящества, с белобрысыми волосами, становится приятно смотреть — Клод улыбается. Он улыбается мне. Пусть это все, что он умеет делать, но зато это он делает хорошо. Улыбка украшает его лицо, заставляет блестеть тусклые глаза. Бедняжечка! Но что это со мной? Впервые в жизни я ударяюсь в сентиментальность. И что случилось с ним? Он встал со стула сам, не дожидаясь, чтобы его целый час упрашивали. Его желтая голова раскачивается, как у гусенка. Он делает три шага, шатается и валится ко мне в колени.

— Ага, я сам! Я сам. Станс! — хвастливо шепчет он. Вот чертенок! Нет, вы посмотрите на эту Констанцию, которая протягивает свою восковую руку, пытаясь ерошить ему волосы. Которая стискивает губы. И мигает. Которая борется с дрожанием подбородка. Которая повторяет хриплым голосом: «Бедняжечка!» Которая — это уже предел! — глупейшим образом внезапно разражается слезами. Паскаль покашливает, снимает очки, Протирает их галстуком, продолжает ничего не понимать и заключает:

— Вы принимаете все это слишком близко к сердцу, мой дорогой друг!

Тетя уже возле меня, охаживает, укутывает, роняя пряди волос и слова. Да нет же, нет, она не несчастна, ваша племянница, смахивающая слезы, целующая Клода и Матильду, всех подряд, до кого может дотянуться губами. Конечно, она немного раздосадована тем, что распустила себя, что вся эта трогательная сцена разыгралась в присутствии господина священника. Но зато она ожила и, главное, согрелась душой. И думает: «Кто бы поверил? Какой хороший день!» Понимаете, та, чья кожа уже не ощущает тепла, познала иное тепло. Вот так и делаешь открытия, уже давным-давно сделанные другими. Например, вами, тетечка, у которой левое плечо, то, что ближе к сердцу, всегда выше правого. Или Люком, этим кутенком Люком, который всю жизнь будет носить траур по несбывшимся мечтам на своем лице, усеянном черными точками. Или даже Катрин, которой ничего не стоит растрогаться… Да, сегодня хороший день. Как бы это объяснить? Я упрятала мою непреклонную гордыню, моего ангела-хранителя, в голове, а он взял и удрал, негодный, чтобы поселиться у меня в груди. И теперь меня распирает. Вот почему я всхлипываю…

— Ну, ну! — успокаивает меня Матильда. Да, пора успокоиться. Господин Паскаль, этот серьезный человек, чувствует себя очень неловко.

— Что же нам теперь делать? — горестно вопрошает он.

Я овладеваю собой. В трудное положение попал он. Не я.

— Да ничего! Нуйи страдает тем, что мой папа называл «болезнью загребущих рук». У него нечестные привычки, как у других изуродованные ревматизмом суставы. И для полного излечения ему требуется грязевая ванна.

Паскаль подымает глаза к небу. Его голос становится строгим.

— Вы слишком легко раздаете ваши симпатии, — говорит он.

21

День Квазимодо, праздник инвалидов, уродцев и калек (согласно моему личному календарю). Второе происшествие.

Оно назревало уже несколько недель, но всегда лучше, не отрицая очевидности, сомневаться до последнего. Сомнение помогло людям избежать многих ошибок, позволяя вовремя остеречься; оно не раз помогало освободиться от презрительного чувства тем, кто не склонен презирать ближних, — освободиться, выслушав и другую сторону. По моему мнению, это тот единственный случай, когда сомнение приносит какую-то пользу.

Теперь не замечать очевидное было уже невозможно. Услуга, оказанная мной Катрин, причинила ей только вред. Правильнее было бы сказать: плохо использовав маленькую услугу, которую я ей оказала, Катрин нанесла себе большой вред. Но в вопросе об ответственности я не приемлю distinguo.[22]

И еще меньше — отпирательства. Скорее я готова впасть в другую крайность: песчинка, я приняла бы на себя честь убийства Кромвеля.

Разумеется, эту новость проухал мне в воскресенье все тот же Миландр. Хороший парень, но, как всегда, плохой репортер. Когда он говорит, у него шевелится нос и он качает головой, как филин, раздирающий внутренности крота.

— Ну и ну! Твоя Кати! Нечего сказать — дитя Марии! Марии Египетской… которая отдалась лодочнику, чтобы переправиться на другой берег. Бьюсь об заклад…

— Бьюсь об заклад, что у тебя нет и тени доказательства.

Ухмыльнувшись, Миландр пускается в высоконравственные рассуждения:

— Невелика трагедия. Ей это не впервой! А ты все-таки не очень-то прислушиваешься! Тебе же говорили. Нельзя проталкивать неизвестно кого неизвестно куда!

Сентенция, отдающая Паскалем! Какими сложными Путями оказалась она в устах у Люка? Со своего ли голоса он ухает? Но Люк уже поясняет:

— Я только что видел Беллорже. Я шучу, шучу… В сущности, мне это неприятно. Я все думал, следует ли тебя предупредить. Паскаль тоже колебался. В конце концов он мне сказал, что так будет лучше — во избежание каких-либо промахов. Родители ничего не знают, а поскольку вы соседи…

— Я уже звонила ей сегодня утром. Мадам Рюма сказала мне, что ее дочь уезжает на Балеарские острова — там будут проходить натурные съемки нового фильма, где она снимается чуть ли не в главной роли.

Миландр продолжает не сразу. Он смотрит на мой страшный средний палец. Лучше спрятать правую руку Под левую. Но Люк поднимает глаза на мое раздувшееся плечо, часто мигает и отводит глаза. Экая досада, вид моих болячек начинает приводить людей в замешательство. Люк продолжает без всякого удовольствия:

— Она действительно уехала на юг, на остров Менорку.

Он поворачивает голову чуть-чуть влево, словно секретничая со стенкой:

— С Раймоном Перламутром, постановщиком фильма. Потом его подбородок опускается, и уточняет паркету:

— Вдвоем.

Проходит секунда. Я изображаю жест, который выглядит безразличным, потому что болезнь затрудняет все мои движения и они стали замедленными, как движения рыбы, плавающей в стеклянном шаре. Люк скороговоркой заканчивает свои конфиденциальные сообщения:

— Понимаешь, у меня была самая удобная позиция для наблюдения. Я приехал на вокзал со всеми друзьями Кати. Поскольку присутствовала ее мать, это выглядело как проводы кинозвезды и вводило родственников в заблуждение. В последний момент явился Нуйи. Такой Нуйи, каким я его никогда не видел, — страшно галантный, страшно вежливый, ни одного блатного словечка. Какой-то сам не свой! Я знаю Сержа. Он становится таким, когда злится. Бьюсь об заклад, что он влюблен в Катрин и что он думал: «Надо же было мне оказаться таким олухом, чтобы сунуть ее в лапы Перламутра!» Что касается Кати, то она просто расцвела, стала прелесть как хороша и все время сюсюкала со своим типом, который ей холодно улыбался. Девчонка — материалистка. Но мне кажется, что при всем этом и она влюблена. Карьера и увлечение, одно подогревает другое. К несчастью, она не знает своего Перламутра. Такие путешествия, как это, он совершает два-три раза в год.

22

Разделение (лат.).