Встань и иди

Он наблюдает за этими немудреными движениями, которые я выполняю очень неловко. Наконец он осматривает меня с головы до ног и, наверное, думает: «Худая и уродливая! Куда подевались ее мышцы?» У меня по коже пробегают мурашки. Его взгляд беспокоит меня больше, чем плечо.

— Где твоя ночная рубашка?

— Под подушкой.

Он достает ее, помогает надеть и укрыться. Он не брюзжит, не ворчит, как обычно. Тем не менее вид у него сердитый, и нижняя челюсть движется так, будто он жует свой язык.

— Люк!

Миландр появляется с малышом на руках.

— Ну как, доктор?

Ренего похлопывает Клода по щечке и отвечает осторожно:

— Вывих плеча, — говорит он. — Но самое досадное не это. Не двигайся, Констанция. Лежи плашмя. Я сейчас вернусь и сделаю все, что надо. У меня нет с собой необходимых инструментов. — И притворно-веселым тоном добавляет: — Вот чертовка! И как только тебя угораздило?

Этим никого не проведешь. Беда совсем рядом. Впрочем, выйдя в прихожую, Козел становится разговорчивей. Напрягая слух, я улавливаю, разбираю обрывки фраз.

— Подвижность снижена… Потеря чувствительности… Это симптомы… Заболевание спинного мозга, но какое?.. Можно опасаться…

Следует медицинский термин, который я не расслышала.

— Или же…

Другие научные определения тоже застревают в его бородке.

Миландр возвращается. Он очень бледен, отчего веснушки выступают особенно отчетливо: словно ему только что выстрелили в лицо из ружья и дробинки застряли к коже. Я же еще должна его подбадривать!

— Да не волнуйся ты так. Это мне не впервой. Не покормишь ли ты мальчонку? Наверное, он проголодался. Только сначала дай мне фолиант в коленкоровом переплете — он стоит на комоде между поварской книгой и альманахами.

Люк колеблется — он хорошо знает, что речь идет о медицинском словаре, принадлежавшем моему отцу.

— Ну, давай! А не то я встану сама!

На это я была бы совершенно неспособна. Но Люк считает меня способной на все и послушно подает книгу.

— Спасибо. На кухонной полке стоит початая банка с вареньем. Намажь Клоду два сухарика.

Тем временем я одной рукой уже раскрываю и перелистываю словарь. Я прямо ищу страницу 749 — «Спинной мозг». Вначале помещен рисунок, изображающий безупречный спинной мозг, от которого отходит тридцать одна пара корешков; он тянется, как опущенная пальмовая ветвь, простирающая листья во славу движения. Потом дается поперечный разрез, показывающий оболочки и полости, окружающие белое вещество, на котором вышит странный вензель — «Н» серого вещества. «Н» — символ непобедимости, черт побери! Пропустим параграф «Строение», за ним параграф «Функции», а также пояснительные схемы — некоторые из них напоминают схемы электропроводки. Я тороплюсь к третьему параграфу — «Заболевания спинного мозга». Одно за другим мелькают красивые слова: табес, атрофия, склероз, сирингомиелия, гематомиелия, миелит, болезнь Фридриха, болезнь Литтла. Скажите пожалуйста, Клод совсем рядом со мной! Я отбиваюсь, я борюсь со словарем, уверенно отвергая половину этих болезней. Но атрофия мышц, пожалуй, может мне подойти. Одна фраза заставляет меня поперхнуться: «Эти нарушения необратимы». Я хватаюсь за другую: «Прогрессирующее течение болезни с временными ремиссиями». Но вот сирингомиелия — болезнь, название которой звучит как музыка, музыка моего реквиема. «Заболевание, вызывающее образование опухолей спинного мозга. По-видимому, определенную роль играют травматические повреждения. Паралич, начинающийся с кончиков пальцев и в некоторых случаях с внутренних органов. Расстройство моторных центров, постепенная потеря чувствительности. Медленная смерть в результате распространения болезни на продолговатый мозг или инфекционных осложнений». Я пробегаю глазами следующие страницы, едва останавливаюсь на гематомиелии и добираюсь до миелита: «Острое или хроническое воспаление спинного мозга, вызванное общей или местной инфекцией с образованием в спинном мозгу мелких абсцессов или же травматической этиологии». И снова то же заключение: «Излечение возможно, однако маловероятно».

Опять смерть. Всюду смерть. Закроем, закроем этот словарь. Закроем глаза!

Подходит Миландр и, полагая, что я задремала, забирает у меня словарь и на цыпочках уходит. Он не увидит эту идиотскую слезу, которая выскользнула из-под века и медленно катится по щеке. Так я и знала! Я всегда ждала такой судьбы. Всегда относилась к своей молодости, как к обреченной сестре, которую лечат без надежды на выздоровление. Но я не думала, что утрачу ее так рано. Я не люблю жаловаться. Но сегодня я не в силах удержаться. Пространство уже было против меня, потому что меня предали мои ноги. Теперь против меня восстало еще и время, потому что я скоро умру. Конечно, не завтра и не послезавтра, но еще до того, как я успею прожить то, что называется жизнью. Ах! Древний старик, для которого она так или иначе скоро кончится, который столько пережил, умирает малой смертью. Но ведь я не сделала ничего из того, что могла, и меня ждет большая смерть. Я прожила впустую. Ну что я могу теперь в четырех стенах?

Насмехайся, Констанция, от этого становится легче. Твой ангел-хранитель — насмешник. Он говорит: «Четыре стены? Идеальное единство места для твоей драмы!

Медленная агония? Идеальное единство времени! Ты немного подсократишь последнее действие. Впрочем…»

Впрочем, медицинские словари — опасная штука, это хорошо известно. В них никогда не следует заглядывать. Ни каждой странице имеется с полдюжины болезней, которые кажутся подходящими к данному случаю. Здесь найдешь все, что угодно, что угодно, но только не то, что есть на самом деле. Я не врач, да и сами врачи… И потом — что собственно, случилось? После ранения я несколько месяцев была в гораздо худшем состоянии, чем сейчас. И все-таки выкарабкалась.

— Тсс! — прошипел Люк в «первозданном хаосе». — Станс уснула.

Лучше бы он не совался со своим «тсс!». У меня уже вертелся на языке все тот же припев: «Ты не плачь, Мари…» Теперь я думаю об этом малыше, который занимает так мало — слишком мало — места. В тишине слышно, как под его зубами хрустит сухарь. Потом он скромно требует: «Еще сухарика». И мои сетования тут же Принимают наступательный характер. Нет, я не увижу его таким, каким мне хотелось бы. Вырастить ребенка — дело, требующее слишком долгого времени. И с этой минуты слишком трудное.

Слишком трудное. Скажем, довольно трудное. Но посильное. Во всяком случае, о том, чтобы отказываться от Клода, не может быть и речи. Начатое не бросают. Я справлюсь. Впрочем, не может быть речи и о том, чтобы бросать вообще что бы то ни было. Погибать так погибать, мне уже нечего трястись над своим телом. Пусть прослужит три года, два, даже всего только год! Пусть прослужит еще немного! Этого хватит.

На улице очень холодно. Северный ветер размел небо Там, где окно выкраивает шесть прямоугольников густой Синевы. Снег, еще лежащий на крышах, оживляет свет, в свет очищает штукатурку моей кельи, и она кажется еще белей. Баржа, поднимающаяся к шлюзу, нескончаемо голосит о своем ржавом отчаянии. Нет, мне уже не побывать на реке. Я лежу тут, скованная, отрешенная, безразличная, словно растворившаяся в слишком прохладном воздухе. Неужели я с такой легкостью достигла той ледяной вершины, на которой человек смиряется? Я не отступлю. Ведь я могу еще претендовать на одно — на силу человека, у которого отнято все: любовь, интерес к жизни, все — вплоть до инстинкта самосохранения. На силу того, кому больше нечего терять, кроме самоуважения. И чья исключительная судьба, оплаченная очень дорогой ценой, позволяет на краткий миг удержаться по эту сторону смерти и по ту сторону жизни, на той грани, где никто уже не вправе отмахнуться от его требовательности.

Но чьи это шаги? Похоже… Да, конечно, это шаги моей тети, которая поднимается по лестнице, спотыкаясь о ступеньки, и останавливается на каждой площадке, чтобы дать передышку своим восьмидесяти восьми килограммам. Скорее! Обопремся на левый локоть, поднимемся как можно выше. Я приглаживаю волосы, застегиваю верхнюю пуговку ночной рубашки, расправляю простыню, протягиваю здоровую руку к телефонной трубке, кладу ее перед собой и начинаю набирать номер…