Встань и иди

— Я лично занимаюсь главным образом финансовой стороной кинопроизводства. О-о! Можешь не беспокоиться, собственными денежками я не рискую. Моя роль заключается лишь в том, чтобы находить людей, которые были бы безумно рады потерять свои.

Теперь Нуйи чуть ли не выдавливает из себя слова. Он даже произносит их не своим голосом. Он говорит отрывисто и сухо. Тоном, по которому узнают своего человека в кафе Биржи. Он не находит, что бы еще сказать. Беседа затухает. Я присаживаюсь на краешек дивана и долго смотрю на Люка, грызущего свой любимый ноготь — на большом пальце. Наконец до него доходит, и он мямлит:

— Если ты можешь отпустить меня на полчасика, я схожу повидаться с одним знакомым художником. Он живет через три улицы отсюда. Держу пари, что…

Конец фразы теряется в платке, в который он чихает. Люк уходит. Ковры заглушают его шаги — они зазвучат вновь лишь тогда, когда он ступит на крыльцо. Мне вторично становится не по себе: такт проявлен не мной, а им. Но внимание! Серж, играющий ножом из слоновой кости, нежно пробурчал:

— Дополнение к вашему уважаемому письму от пятнадцатого ноября, не так ли, прелестное дитя? Маленький кивок носом в знак подтверждения.

— Тебя подводит тело, — продолжает Нуйи, запустив разрезной нож за воротник пижамы и почесывая спину, — зато головка мыслит здраво. Насколько я понял, ты считаешь нас закоренелыми эгоистами и хочешь, чтобы мы кое в чем друг другу помогали…

Снова кивок носом.

— Тут есть над чем подумать! Обмениваться информацией, деловыми связями, блатом… Это было бы выгодно каждому.

Теперь мой нос неподвижен.

— При условии, что это делают люди с одинаковым положением. Если же придется тащить на буксире болвана вроде Миландра, то мне от этого никакого проку!

Я погружена в рассматривание люстры и долго молчу в знак неодобрения такого выпада. Потом отваживаюсь заявить:

— Большой всегда нуждается в маленьком.

Нуйи прыскает со смеху.

— Да, чтобы говорить с ним о его росте! Такое сравнение всегда утешительно.

Ах, скотина! Ты мне нравишься. Ты скроен из добротного материала. Это не тот сорт, из которого шьют знамена, но из него не скроить и платье Тартюфа. Крыса? Ничего подобного. Филин тебя не разглядел. Плечистый и коренастый, весь — морда и плечи. Широкая ладонь легла на письменный стол… Ты из породы стопоходящих! Медведь. Медведь не в шкуре, а в шелковой пижаме. Свирепый с большинством людей, безобидный с некоторыми из них. Мы тебя приручим, Мишка, ты у нас попляшешь за сотовый мед.

— В конце концов, чего ты от меня хочешь? Это нелегко сказать. Я и сама толком не знаю. Если я стану объяснять, то впаду в напыщенный тон, который он мне ни за что не простит. Но есть способ подгонять слова к обстоятельствам. Для Мари Кальен извлекаешь из словаря существительное единственного числа с прописной буквы и говоришь ей об «Услуге». Перед Нуйи, менее возвышенным и более хвастливым, извлечем множественное число со строчной буквы и потребуем «услуг». Я импровизирую:

— Чего я хочу? Быть может, мои цели немного больше… немного меньше… немного отличаются от твоих. Мы еще вернемся к этому разговору. Сегодня я пришла, чтобы извлечь пользу из нашего знакомства. Впрочем, долг платежом красен.

Серж все время легонько кивает головой в знак одобрения. Все в порядке вещей. Сильный человек использует свои связи. Я безнадежно ищу, о чем бы его попросить. Наконец мой взгляд снова падает на фотографии с автографами. Ну, конечно! И как же я не сообразила раньше?

— Так вот. Моя подруга Катрин Рюма, шикарная девчонка, хотела бы сниматься в кино.

— Это очень легко!

Нож разрезает воздух. Нижняя губа Сержа отвисает в иронической гримасе.

— Легко, если с ней легко договориться. Она будет не последней актрисой на роли героини-любовницы, чьи ягодицы не лишены таланта.

Именно этого я и опасалась. Но Серж, не оставляя мне времени на возражения, тут же идет на попятный:

— Я шучу. В этой среде подвизаются особы всех сортов. И девки, и девицы. Если твоя протеже действительно так хороша собой, то Гольдштейн — это мой друг, — возможно, заинтересуется ею. Только пусть она, твоя Катрин, не строит воздушных замков! У нее мало шансов пойти дальше статистки или актрисы на выходах.

— Для начала и это неплохо.

— Ну что ж! Только…

Честное слово, походке, что этот проходимец способен испытывать угрызения совести. Неужто на навозе растут и цветы, неужто в душе этого пройдохи сохранился уголок…

— Но… порядочная девушка… рискует…

— Эта уже не рискует.

— А-а! — смущенно протягивает Серж; он выглядит при этом очень комично.

От удивления Серж покачивает плечами, искоса поглядывая на меня с неожиданной симпатией.

— Странно! Я полагал, что ты бываешь главным образом у молодых монашек.

— Пришла же я к тебе.

На, получай, любезный! Я жду отпора. Но медведь ограничивается кратким рыком. Благоразумие возвращается ко мне. Я испытываю новый прилив вдохновения.

— Еще одно пожелание. Мне неловко, но я прошу за себя. Я подала заявление, чтобы у нас дома поставили телефон. Нет ли у тебя…

Какая же я дуреха! Слово «блат» не желает сойти с моих уст.

— …способа сократить сроки?

Настала очередь Нуйи изображать носом «да». Но эта небрежная мина очень скоро слетает с его лица. Против собственной воли я отрываю взгляд от потолка и буквально обрушиваюсь на него:

— И не знаешь ли ты способа стать настоящим человеком? Способа превратить Нуйи-ничтожество в Нуйи-личность?

— Что? — изрекает ошеломленный Серж.

Это вырвалось у меня само собой. Отступать ни в коем случае нельзя. Надо договаривать все до конца.

— Я скажу тебе, к чему ты пришел, Серж. Ты испоганился. Ладно, будем вежливы — ведь у жаргона тоже есть свои эвфемизмы: во время и после войны ты спекулировал барахлом на черном рынке. Чем именно — маслом, шерстью или покрышками, — дела не меняет. Не пойман — не вор. Но у кого вот уже два года, как подрезаны крылья? Кто уже не знает, чем бы ему заняться?

Когда у хищников шевелятся уши — это плохой признак. Уши Нуйи дергаются вовсю. Тем не менее он благоразумно скрестил руки на своем бюваре. Он смотрит на чернильницу так пристально, словно хотел бы выпить ее до дна.

— В тот день я слышала, как они злословили у тебя за спиной: «Серж никогда не занимался серьезными делами. Он выкурил свою сигару. А теперь собирает окурки».

— Ах, гады! Они так говорили?

Сильный удар кулаком по бювару из красного сафьяна. Лицо Нуйи морщится. Он не учуял хитрости, хотя она и была шита белыми нитками. Он в бешенстве. Но не кривит душой:

— Я не понимаю, какое тебе до этого дело. Ладно, они у меня еще допрыгаются. Но хуже всего то, что это правда. Я отложил какие-то деньжата про черный день, но, чтобы жить на проценты, этого мало. К тому же девальвация каждые шесть месяцев съедает добрую половину моих средств. Приходилось пускать их в оборот. Вот в чем вся загвоздка. Никакого опыта по этой части у меня нет.

Секунда колебания, и он вдруг пускается в откровенность.

— И потом есть еще и привычка. На спекуляциях зарабатываешь в десять раз больше, чем на службе, а риск — вещь увлекательная. И это затягивает. Обыкновенные дела кажутся нам уже пресными. Посмотри на всех бывших китов черного рынка: все они, одни за другим, сели за мошенничество.

Собака залаяла — это Миландр. Я хватаюсь за костыли и бреду по пушистому ворсу к двери. Нуйи идет следом, торопливо шепча мне на ухо:

— Заметь, я до этого не дошел! Я до этого не дошел. Потом его большая добрая лапа опускается на мое больное плечо.

— Насчет Катрин мы договорились и насчет твоего телефона тоже. Только признайся, ведь ты приходила не за этим. Тебе поручили наладить со мной связь, да?

— Нет еще.

Я с трудом сохраняю серьезный вид. Но я страшно довольна собой: мне удалось произнести два слова тем самым тоном, каким хотела, — тоном, который заставляет усомниться в моем отрицании и позволяет врать, не отступая от истины.