Королева в придачу

Мэри больше не писала брату. Она стала иной, – не сдалась, а просто отвлеклась на другое. Теперь она считала каждый пенни, училась вести хозяйство, как простая сельская леди, вникала во все дела. И это девочка, которой едва исполнилось пятнадцать. Ей бы веселиться и плясать, а она то и дело вызывала кастеляна замка Джона Одли и просиживала с ним допоздна. По сути, оставлять молодую леди с мужчиной наедине, да ещё до полуночи – было верхом неприличия. Но у леди Гилфорд из-за недостатка прислуги было столько дел, да она ничего и не понимала в их беседах и когда поначалу оставалась с ними, от скуки начинала дремать, а потом вздрагивала от сердитого крика Мэри, выговаривавшей гувернантке, что та громко похрапывает и мешает. И леди Гилфорд отступила. К тому же этот Джон Одли был совсем не тем мужчиной, с которым страшно оставить миледи Мэри. Рохля рохлей, человек бестолковый, да ещё и с ленцой. По сути, это он так запустил поместье Хогли. Диво, что его до сих пор не лишили должности. Не иначе, как родство с Брэндоном помогло, ибо в Саффолкшире семейство Брэндонов имело силу. И хотя родство было весьма дальним, все же он поддерживал с ними отношения, и через него Мэри узнала, что её любимчик Чарльз Брэндон после второй женитьбы успел овдоветь и вновь сошелся со своей красавицей Анной Браун, которая родила ему уже вторую дочь. Леди Гилфорд наблюдала, как Мэри отреагирует на эту новость, но по молчанию принцессы ничего не могла понять. Хотя чего волноваться? Чарльз Брэндон был далеко, а Мэри хорошенькая девушка, которая жаждала поклонения, и теперь её куда больше интересовало внимание к её персоне местных юношей. И она заигрывала со старшим сыном Джона и Изабел, Илайджей, ровесником самой Мэри, юношей тихим, но прехорошеньким, преданно и влюбленно глядевшему на миледи карими, всегда чуть печальными глазами. Был ещё некий Гэмфри Вингфильд, сын соседнего баронета. Этот, в отличие от Илайджи, был шустрым малым, и каждый приезд Гэмфри в Хогли был для гувернантки сущим испытанием. Уж до чего был предприимчив и хитер мальчишка, с Мэри явно заигрывал, веселил ее, задаривал подарками. Против последнего обстоятельства, да ещё в их затруднительном положении, Гилфорд бы и не возражала, если бы взгляды Гэмфри так откровенно не требовали награды, а принцесса так многообещающе ему не улыбалась.

С Илайджей было хоть спокойнее. Этот был мечтатель и романтик, видевший в Мэри не женщину, какой она со дня на день становилась, а прекрасный идеал, даму, какой этот начитавшийся рыцарских романов юноша хотел поклоняться, И леди Гилфорд ничего не имела против, когда по вечерам он тешил принцессу, рассказывая местные преданья. А потом Мэри свела знакомство с самым богатым промышленником Саффолкшира Джоном Пейкоком. Он прибыл в Хогли-Кастл и имел с ее высочеством продолжительную беседу. Джон Пейкок не скрывал, что ему известно, в каких затруднительных обстоятельствах оказалась принцесса. И он готов предложить ей выгодную для них обоих сделку.

– Земли имения Хогли мало плодородны, – говорил этот солидный мужчина. – К тому же они на две трети заболочены, и ваши арендаторы почти не в состоянии снимать с них урожай.

– Мы берем с них оброк тростником для кровли, торфом и ягодами, кои используем для консервации, – отвечала Мэри, изо всех сил стараясь глядеть в лицо промышленнику, тогда как за его спиной стоял его здоровяк и обаяшка сын и смотрел на Мэри восхищенным взором, словно не замечая, что она одета в старое платье и простую овчинную безрукавку.

«Еще один сынок», – сердито думала леди Гилфорд, присутствовавшая здесь же и так испепелявшая нахала взглядом.

– Вы поступаете вполне разумно, – кивал головой Джон Пейкок, – однако вы можете извлечь из этого куда большую выгоду, если прибегнете к огораживанию.

– К огораживанию? Но ведь это ведет к обнищанию крестьян, толкает их на бродяжничество.

– Это если поступить неразумно – просто согнать людей с земли и пустить туда овец. Вы ведь разумная девушка, ваше высочество, и понимаете, что в наше время ничто так не ведет к обогащению, как торговля шерстью. Я же намерен устроить в здешних краях несколько шерстяных мануфактур, а для этого мне нужны такие вот влажные серые земли для выпаса и разведения овец, и люди, которым бы я мог дать работу на мануфактурах. Если вы дадите мне ваши земли в аренду, я устрою и то, и другое. Согласитесь, пока ваши крестьяне еле сводят концы с концами и с трудом могут платить оброк. Я же дам им работу, они не будут в накладе. А я со своей стороны хоть сейчас готов выложить вам щедрый задаток.

Деньги! Как раз то, в чем они так нуждаются! Леди Гилфорд не была бы уверена, что её глаза не засветились, как у кошки. Почему же её госпожа не соглашается, почему просто обещает подумать?

Позже Мэри ей все пояснила. Оказывается, она была просто уверена, что со дня на день за ней пришлют из Лондона. Ведь уже подошел срок Катерине рожать, а значит, вина Мэри отошла в прошлое.

А вести до Суффолка доходят опозданием. И весть, что у её брата родился сын, они получили только через две недели после случившегося. И то, не от королевского гонца, а от Боба, сына того Джона Пейкока, который последнее время зачастил к принцессе. И если Мэри до этого изрядно кокетничала с красивым юношей, то тогда тотчас услала его.

– Моя Мег, – сказала она леди Гилфорд. – Наша ссылка окончена. Неси пергамент, чернила и перья. Я буду писать королю!

Позже леди Гилфорд винила себя, ибо считала, что в том, что случилось, была и её вина. Она ведь вместе с принцессой сочиняла послание и именно по её совету Мэри не писала, с чем поздравляет брата и его жену. Она ведь просто хотела, чтобы в письме не было и отголоска на прошедшие ранее события. А так Мэри написала, что «душа её исполнилась торжества», что «теперь она надеется, что король и его богоданная супруга получили то, что заслужили».

Письмо было отправлено. А ответ они получили лишь через месяц. И какой ответ! Он поверг обоих в шок. Генрих был в гневе. Писал, что и знать не желает теперь свою сестру, он обвинял её в жестокосердии и злонравии, и сообщал, что она должна благодарить своего короля, что он оставляет её в покое с прежним содержанием, а не упек в какую-нибудь ещё более глухую дыру.

Оказалось, что маленький принц, в честь рождения которого были даны столь потрясающие празднества, умер через две недели, и письмо от Мэри пришло, когда король был в трауре и находился в глубочайшем отчаянии.

– Вы должны ехать в Лондон, – не выдержала Гилфорд. – Это все дикое недоразумение. Вы должны пасть ему в ноги и все объяснить.

Мэри молчала, но какой-то лихорадочный блеск в её глазах не понравился гувернантке. А потом девушка вскинула голову, выпрямилась с таким видом, словно сбрасывая гору с плеч.

– Пасть в ноги? Ни за что! Я его сестра, а он даже не пожелал ни в чем разобраться, не захотел понять. Это он, который обрек принцессу крови на нищенское существование. И мне пасть ему в ноги?

– Милочка моя, он – это король Англии.

– И мой брат. Довольно, Мег. Обойдусь и без его прощения. К тому же у меня здесь столько дел, столько задумок.

И она велела оседлать пони, сказав, что едет к Джону Пейкоку. Сделка с промышленником действительно оказалась делом выгодным. Мэри настояла, чтобы никто из окрестных жителей не оказался выброшенным на улицу, и вскоре бывшие крестьяне приступили к работе на шерстяных мануфактурах. А позже она заключила с Пейкоком новый союз: Мэри согласилась приложить свой перстень-печатку на документы, по которым Пейкок от имени английской принцессы Мэри Тюдор стал вести торговлю шерстью с Нидерландами. Леди Гилфорд поначалу опасалась подобного самоуправства, но все было тихо. То ли король и в самом деле не интересовался сестрой, то ли не смел запретить ей иметь отношения со страной, которой правила тетка жениха Мэри (его брак с француженкой так и не состоялся, они все ещё считались в Европе женихом и невестой), то ли у Генриха были другие дела. Так или иначе, а в Хогли завелись деньги, принцесса смогла привести в приличное состояние замок, обновить обстановку, а также и свой гардероб; начала наконец принимать гостей. Она стала в этом краю полноправной хозяйкой, но леди Гилфорд понимала, что принцесса все более выходит из-под её власти. В ней появилась какая-то особая уверенность в себе, какой не было и в её бытность при дворе, на щеках играл румянец, и кто бы мог подумать, что это та болезненная девочка, над которой так дрожали её родители. И, кроме того, она стала очень красивой.