Майра

Когда я пишу эти строки, сидя за карточным столом лицом к «Шато Мормон» и безмолвно вращающейся танцовщице, я чувствую, как слезы наполняют мои глаза. Что же мне делать?

Рандольф здесь не поможет. Утром я встретила его у Уилла Райта на Стрипе недалеко от «Ларю» [29]. Он уже почти осилил двойную порцию шоколадного мороженого с жареным миндалем и фисташками и самозабвенно продвигался дальше, демонстрируя при этом такого сорта оральное удовлетворение, которое, не будь он пуританином-евреем, можно было получить иным путем, с гораздо меньшим количеством калорий. Но он безнадежен. Его первый и единственный брак завершился уже через год, и, хотя он не посвящал меня в то, что произошло, я подозреваю, что он оказался неадекватным партнером, если вообще не импотентом. С тех пор, насколько я его знаю, секс интересовал его только теоретически, реальные же манипуляции вызывали у него резкое неприятие, которое он компенсировал едой.

– Вы должны рассказать ей все, если вы ее любите. – Таким был его мудрый совет, которым он разродился после рюмки вишневого ликера.

– Я не могу.

– Почему? Вы боитесь, что потеряете свою власть над ней?

– Я боюсь, что она получит власть надо мной.

– Даже так? Значит, ваша жизнь вошла в новую фазу.

– В новую или нет – сейчас речь не об этом. Я не знаю, что мне делать. Если я расскажу ей, что была Майроном, я уничтожу Майру.

– Неплохая мысль.

Тут я взвилась.

– Вы всегда предпочитали мне Майрона, верно? И я знаю, почему. Вы были влюблены в него, чертов засранец!

Я гневно всплеснула руками, забыв, что именно такие сцены доставляют наибольшее удовольствие Рандольфу. Он осторожно отложил ложку, тщательно вытер рот и сказал:

– Это очень интересно – то, что вы говорите. Теперь ответьте мне прямо: почему вы считаете, что ваша дружба неизбежно должна сопровождаться сексуальными отношениями, в то время как ваш собственный опыт…

– Шли бы вы куда подальше, дорогой Рандольф! Я хотела знать, что мне делать.

Нет ничего более приятного в жизни, чем освободиться от собственного психоаналитика. От своего я наконец избавилась. Кончено. Я чувствую себя глубоко оскорбленной из-за того, что мне пришлось заплатить ему сорок две тысячи пятьсот долларов за лжесвидетельство, необходимость в котором – так уж повернулось дело – отпала.

К несчастью, Рандольф сделал вид, что он расценивает мой выпад всего лишь как невротическую реакцию.

– Мы делаем явные успехи! – воскликнул он, и его свинячьи глазки заблестели от возбуждения. – Давайте-ка разберем, что произошло. Эмоциональным толчком, как обычно, послужили ваши опасения, что я предпочитал вам Майрона…

– Послушайте, меня больше не интересует, кого или что вы предпочитаете. Это ваши проблемы. Мне нет дела до вас с вашим обжорством (заменяющим вам секс). Единственное, что мне нужно, – это Мэри-Энн…

– Чудесно! Это именно тот прорыв, которого мы ждали! По поводу ваших слов, что у меня нет сексуальной жизни…

– …которая может уйти от меня, если узнает, что я была мужчиной…

– …вы должны постараться представить себе…

– …и я этого не вынесу. Если же я не скажу ей…

– …как я занимаюсь сексом с Майроном. Итак, что вы видите? Я имею в виду акт. Кто активный, кто пассивный…

– …она убежит с первым пронырой-жеребцом, который встретится на ее пути…

– …какой вариант я выбираю: оральный, или анальный, или…

– Судя по тому, как вы едите, оральный! Рандольф, вы мне осточертели, честное слово! – Как и все аналитики, Рандольф интересовался только самим собой. Мне не раз приходила мысль, что психоаналитики должны платить своим пациентам за то, что те позволяют использовать себя в качестве подопытных кроликов. – Я беру обратно свои слова. Я не собиралась говорить на эту тему.

– Осознанно, может быть, и не собирались, но если говорить о подсознании…

Я не стала дожидаться окончания фразы и вышла. Моя машина была припаркована напротив, метрах в тридцати. Когда я переходила улицу, меня чуть не задавил один из этих маньяков-водителей, что с риском для жизни гоняют по Большому Лос-Анджелесу. Пешеходов здесь не любят. Полиция останавливает и допрашивает каждого, кто, как гласит калифорнийский фольклор, передвигается по жилому кварталу на своих двоих, ибо только ненормальные и преступники ходят пешком; приличные люди ездят на машинах, которые отравляют воздух выхлопными газами и день за днем наполняют наши легкие продуктами распада гигантских папоротников и динозавров, которые мстят таким образом более удачливым потомкам, заставляя нас чахнуть и преждевременно умирать.

Я смотрю, как крутится и крутится дива Лас-Вегаса за окном, и замечаю, что мои мысли тоже совершают оборот за оборотом; сейчас я почему-то думаю (наверное, не без причины) о «Карусели» с Адольфом Менжу, Кэрол Лэндис и обожаемым Джоном Хоббардом; в этой великолепной ленте муж и жена благодаря магии звукового кино меняются личностями (он говорит ее голосом, она – его); и в результате, как прекрасно подметил Паркер Тайлер, средства современной фантастики помогают объяснению древних поверий и интерпретации той раздвоенности и неоднозначности человеческой души, которую современные психологи, особенно психоаналитики, приписывают нынешней цивилизации.

Обычно, когда я пишу, передо мной лежит зачитанная до дыр тайлеровская книжка «Магия и мифы кино», и я постоянно заглядываю туда. Сегодня я не нашла ничего более соответствующего моему настроению, чем утверждение Тайлера (в связи с фильмом «Карусель» и польской лентой «Диббак»), что «когда мужчина подражает женщине, он верит, что становится женщиной, и, таким образом, автоматически и бессознательно подпадает под гипнотическое действие магии перевоплощения». Разумеется, что-то магическое было и в начале моих исканий. Но я давно пересекла магический круг и, создав свое новое «я», сделала магию реальностью. И что же? Какой смысл в том, что, уничтожив в себе мужское, я оказалась в плену женского? Что-то должно вскоре произойти или не быть мне больше триумфатором, не быть мне больше всепобеждающей Майрой Брекинридж! Я снова должна призвать на помощь магию. Но как?

Я должна записать в точности все, как было. Они говорят, что давали мне успокоительное. Это означает, что мне давали наркотики. Меня здесь держат против моей воли. Но я должна их перехитрить.

Один из них, который называет себя доктором Менджерсом, уже попал в мою ловушку. Когда я попросила дать мне записную книжку, он одобрил мое желание. «Отличная терапия, – сказал он в привычно доверительной манере врачей, фальшь которой может определить даже ребенок. Он из ЦРУ. Они все из ЦРУ. Он притворяется, что проверяет мой пульс. – Сегодня гораздо лучше. Был момент, знаете ли, когда он совсем пропал. Но вы блестяще справились».

Я вела свою партию с большим коварством. Я включилась в игру и, притворяясь, что совсем плоха, старалась, чтобы мой голос звучал еще слабее, чем на самом деле.

– Скажите, доктор, – почти простонала я, – как долго я здесь? Вот в таком положении?

– Десять дней. Без сознания, – произнес он с явным удовольствием.

Они выключили меня на десять дней! Но сегодня из каких-то своих соображений они вернули меня к жизни, и это их ошибка, потому что, когда в дело вступают характер и воля, им меня не переиграть, даже в моем нынешнем состоянии.

– Когда я смогу вставать?

– Не раньше чем через неделю. Как вы, наверное, заметили, вы в гипсе с головы до ног. Но руки у вас свободны, – он грубо ткнул мне в надбровье – Здесь болит?

Он к тому же садист. Я не вскрикнула. Я лишила его этого удовольствия.

– Нет, совсем нет.

Он нахмурился и что-то записал в черную книжечку. Очевидно, моя черепная коробка оказалась крепче, чем он думал. Я боюсь, однако, не пыток, а лекарств, которыми они меня пичкают, судя по виду моих рук, покрытых синими, черными и желтыми пятнами от уколов и перетяжек. Даже у такой необыкновенной и храброй женщины, как я, мозг и нервы не смогут долго сопротивляться действию наркотиков.

29

Сеть дешевых закусочных.