Страница 1 из 6
Лев Вершинин
Сказание о рыцаре Гуго
Маргарите…
ДОН РОДРИГО ДЕ МЕНДОСА-И-КАРВАХАЛЬ БЫЛ СКАЗОЧНО БОГАТ. ОН ПЕРВЫМ ПРЕДСТАЛ ПЕРЕД БЕЗЛИКИМ, ЧТОБЫ ОБРЕСТИ ЖЕЛАННОЕ. И ЗАЧАХ, ОБЕРЕГАЯ СВОЕ ЗОЛОТО.
…Легенда не лгала: Железный Рыцарь стоял на развилке тропы, безмолвный и мертвый, как сталь, из которой было выковано его могучее тело. Колонноподобные ноги слегка согнулись, вынудив исполина преклонить колени, торс мучительно отклонился назад, и тяжелые руки, чуть разведенные в стороны, бессильно замерли на весу, так и не сомкнув гибельных объятий.
Воистину – даже и в смерти своей тщился страж тропы не пропустить отважного путника в сумрак заповедного леса. Сколько же раз меняли деревья свой убор с того дня, когда меч дона Родриго, рожденного в поднебесной Астурии, стране снега и камня, навеки остановил биение стального сердца? Двести, если верить сказителям. Немало. Но и поныне не заржавела под дождями и не помутнела от лесной сырости стальная грудь, мерцающая под усталым солнцем подобно глади озера в час, когда ветер затихает.
Грозно и молчаливо стоит Железный Рыцарь там, где принял свой последний бой, словно пытаясь одним видом своим устрашить малодушного. И ничто, даже время, не властно опрокинуть его, могучего и в самом небытии…
Гуго фон Вальдбург спешился и, вонзив в мягкую землю меч, склонил голову. Молитва! – вот что сейчас нужнее всего. Пусть короткая, но от всего сердца. Ибо дальше род сенью леса, теряет силу обращение к Господу; не укрепив же душу святым словом, немыслимо двигаться дальше.
Во всем оказались правы сказители, ни о чем не умолчали. Вот оно: и едва примятая трава, скрывающая тропу, и тусклый, почти уже предвечерний свет холодного солнца, медленно стекающий по темным стволам сквозь полог разлапистых ветвей. И кучки добела омытых слезами неба костей у ног истукана тоже не были придуманы. То здесь, то там ухмылялись в траве пробитые черепа, словно злорадствуя над тем, кто стоит здесь – еще живой, но уже и не подвластный жизни.
Когда-то все они были полны сил и надежд: иного привела сюда гордыня, другого – алчность. Но всех уравняла встреча на развилке тропы, когда железные объятия выдавили дыхание и остановили сердца, разметав мечты и страсть по примятой траве. Они погибали один за другим. Но приходили новые, чтобы, в свою очередь, остаться навсегда тут. И так было до той минуты, когда неистовая астурийская сталь, отскочив от звонкой руки гиганта, все же нашла единственную, неразличимую взглядом щель в доспехах, пронзив обитель жизненных сил.
Вот это меч! Почти до половины вошел он туда, где наплечье смыкается с панцирем, вонзился и застрял, остановив взмах нечеловеческих клешней. И дивно: словно обуглена благородная сталь и почернела от гари рукоять. Да, огонь, а не кровь бушевал в жилах исполина, и, выпущенный мечом, ушел огонь в небеса, и стал Железный Рыцарь подобен камню.
Воистину, хвала и честь тебе, астуриец! Первым был ты, сумевшим проехать под свод заповедного леса, одолев стража, и ныне Гуго фон Вальдбург, не подняв оружия, проезжает эту поляну, некогда гибельную для христианина. Хвала и честь! А все же – прости, кабальеро! – ты был мелок духом. Немногого нужно было тебе для счастья…
…Ничто не было любезно дону Родриго де Мендоса так, как сияние золота. Отважен был гранд, и красив, и знатен: жених на зависть, боец на славу! Но смеялись над ним при дворе, ибо, ослепленный алчностью, унизился кабальеро даже и до торговли, вкладывая пай в севильские караваны. И всего было мало Мендосе. Потому-то в один из дней, оседлав коня, уехал дон Родриго искать дорогу к Безликому, поставив перед тем святому Себастьяну свечу подешевле…
Смешно и странно. Всего лишь золото…
Гуго фон Вальдбург отнюдь не богат. Но крепки стены замка, и верна дружина, и есть чем кормить вассалов и друзей. Что еще нужно рыцарю? Иные скажут – многое. Быть может. Но рыцарский пояс не покупается за дукаты.
И все же – астуриец знал, зачем идет на верную гибель. А Гуго? Увы. Он решился отправиться в путь лишь потому, что не осталось иного пути к излечению от великой тоски, уже три года лишающей жизнь радости и смысла. Черны дни и пусты ночи. И что в сравнении с этим глупая жажда богатства? Иди же, спеши вперед, Буланый!
Сумерки, высланные вперед воительницей-ночью, медленно подползали к лесу, вжимаясь в траву, но уже и пробуя приподняться, обвить стволы и проникнуть ввысь, под переплетение крон. Воздух медленно тускнел, солнечные лучи все более выцветали, растворяясь в пока еще слабом багрянце недоброй луны, круглой, как новенькая монета. Такую луну любят оборотни, ибо она – покровитель нечистых промыслов.
Медленно отступал день, но чем гуще уплотнялись тени под сводом ветвей, тем холоднее дышал ветер, и, неотделимое от него, убивающего дневное тепло, воцарялось в лесу безмолвие, вязкое и непроницаемое, словно комок смолы, загустевшей на донышке кувшина со старым мозельвейном. Лишь изредка, уже неразличимый и оттого вдвойне страшный, проносился среди листвы некто, разгоняя тусклое марево шелестящими крыльями: демон ли, ночная ли птица, а быть может – грешная душа одного из несчастных, что нашли последний приют в траве у ног Железного Рыцаря. Проносился некто – быстро и незримо, овевая гнилостной вонью лицо Гуго, – и тогда резко, как ятаган сарацина, вспарывал ажурное покрывало заката короткий, кровь леденящий вопль, исполненный угрозы и неизъяснимой муки. Взметался ввысь, стремясь испить лунного мерцания, но бился о темень свода и обрывался, бессильный и затухал, и прорезь в вязкой тишине затягивалась, подобно ране, обильно смазанной бальзамом.
Не единожды в холодном поту проснется несчастный, услышавший такой крик. Проснется, оглядится безумно по сторонам – и вознесет молитву Пречистой, моля отвести адские козни. И вряд ли заснет до утра.
Волнуется Буланый, прядет ушами, оседает на задние ноги, словно моля господина повернуть. Да, верный друг! – еще можно, еще не поздно… Стоит лишь отказаться от задуманного, и еще до наступления тьмы ты вынесешь седока из леса, к проезжей дороге, где от века не бывало ничего страшнее лесных стрелков да мятежных вилланов. Там светло, и в недалекой деревне горят свечи в алтаре…
Но тверда господская рука, и туго натянут повод. Бесстрашно лицо Гуго фон Вальдбурга, словно не слышит ужасных стонов, режущих тьму. Что стоит плач погибших душ, если своя душа покрыта пеплом тоски, обескровившей жизнь?
И, послушный каменной воле человека, вновь стремится вперед добрый конь, уже не смея просить ни о чем. Тем лучше! – ему не придется испытать позора шпор. Иди, Буланый, иди; если легенда не лжет, скоро тебе будет еще страшнее. Вы расстанетесь: хозяин уйдет в темень, оставив тебя одного среди уже торжествующего мрака, и лишь редкие зеленые огни волчьих глаз осветят твою тропу. Страшно?
Тогда проси своего длинногривого бога, Буланый, моли его поддержать тебя и господина твоего, дабы крепка была рука и светел дух рыцаря Гуго в глуби чащобы. А еще уповай на Пречистую, конь! – ведь, неотделимый от хозяина, разве не можешь ты, хотя бы раз в недолгой жизни, просить у нее толику милости?
Молись, кому умеешь, мохноногий богатырь…
…Сразив Железного Рыцаря, предстал дон Родриго перед Безликим и ушел, наделенный дивным даром творить золото из камня и глины. Но дабы не соблазнялись впредь легкостью пути к Башне ничтожные, новую преграду воздвиг на пути к своей обители тот, для кого нет тайн. И, кинувшись вслед за астурийцем, обрели жалкие лишь пристойный своей низости конец; достигнуть же врат Башни не выпало ни единому до тех самых пор, пока…
Снова распластали влажную полутьму крылья ночного дива, но уже не заморозил кожу и кровь трепет, ибо вторичное – привычно и не пугает отважного. Бледно-желтые лучи, струившиеся совсем еще недавно по стволам, почти истаяли, но глаза пока различали тропу, ставшую багряно-лунной. Ночное светило, низко нависшее над умолкающим лесом, наливалось густым пурпуром, уничтожая последние блики дня, и мглистый сумрак, смешиваясь с густой кровью неба, клочьями обвисал на доспехах.