Матиас Шандор

Лоцман не знал. Он мог только сказать, что в судовом журнале яхты значится, что она идёт из Бриндизи; документы её были проверены начальником порта и оказались в полном порядке. А так как это была спортивная яхта, – власти решили уважить её инкогнито.

Затем Петер Батори подозвал лодку и велел доставить себя на "Саварену", а марокканка с великим изумлением наблюдала, как он удаляется от берега.

Через несколько минут юноша уже стоял на палубе яхты и спрашивал, здесь ли доктор.

Приказ, запрещавший посторонним находиться на "Саварене", явно не касался Петера, так как боцман ответил ему, что доктор у себя в каюте.

Петер Батори передал свою визитную карточку и попросил узнать, может ли доктор принять его.

Вахтенный взял карточку и спустился по трапу, ведущему в салон на корме.

Через минуту он вернулся и доложил, что доктор просит гостя пожаловать к нему.

Молодого человека тотчас же провели вниз, и он очутился в салоне, где царил полумрак, ибо все иллюминаторы были занавешены.

Доктор Антекирт сидел на диване, в тёмном углу. При виде сына Иштвана Батори он вздрогнул, но Петер не мог этого заметить. У доктора невольно вырвалось: "Это он! Это Иштван!"

И правда, Петер Батори был живой портрет отца, каким тот был в двадцать два года: та же решимость во взоре, та же благородная осанка, тот же взгляд, мгновенно воспламеняющийся при виде всего светлого, возвышенного, прекрасного.

– Я очень рад, господин Батори, – сказал доктор, вставая, – что вы приняли моё приглашение.

Доктор жестом указал ему на кресло, и Петер Батори сел в другом углу салона.

Доктор говорил по-венгерски, зная, что это родной язык юноши.

– Сударь, – ответил Петер Батори, – я отдал бы вам визит, нанесённый вами моей матери, даже если бы вы и не пригласили меня к себе. Я знаю, что вы – один из тех неведомых нам друзей, кому дорога память о моём отце и о двух патриотах, погибших вместе с ним. Я благодарен вам за то, что вы чтите их память.

Вспомнив прошлое, теперь уже далёкое, назвав имена отца и его друзей, графа Матиаса Шандора и Ладислава Затмара, Петер не в силах был сдержать волнение.

– Простите, доктор, – сказал он. – Когда я вспоминаю их подвиг, я не могу…

Неужели он не чувствовал, что доктор растроган, пожалуй, больше него и молчит только потому, что боится выдать своё волнение?

– Вам незачем просить у меня извинения – ваша скорбь вполне естественна, господин Батори, – сказал он наконец. – К тому же в ваших жилах течёт венгерская кровь, а у кого из сынов Венгрии не сожмётся сердце при этих воспоминаниях! В то время, пятнадцать лет тому назад, – да, прошло уже пятнадцать лет, – вы были ещё ребёнком. Вы, можно сказать, почти не знали своего отца и не представляли себе тех событий, в которых он принимал участие.

– Моя мать – его двойник, доктор! – ответил Петер Батори. – Она с детства внушила мне благоговение к памяти человека, которого она оплакивает и по сей день! Всё, что он сделал, всё, что он хотел совершить, вся его жизнь, полная забот о соотечественниках, полная любви к отчизне, – все это мне хорошо известно благодаря ей. Когда отец умер, мне было всего восемь лет, но мне кажется, что он и не умирал, потому что он живёт в сердце моей матери!

– Вы горячо любите мать, и она вполне этого заслуживает, Петер Батори, – отвечал доктор Антекирт, – мы же все чтим её, как вдову мученика!

Петер был глубоко благодарен доктору за выраженные им чувства. Когда доктор говорил, сердце юноши взволнованно билось, и он даже не замечал того холодка, нарочитого или невольного, который чувствовался в словах собеседника и был, по-видимому, присущ ему.

– Позвольте вас спросить, вы были знакомы с моим отцом? – продолжал Петер.

– Да, – ответил доктор не без колебания, – но я знал его лишь в той мере, в какой студент знает профессора, а ведь ваш отец был одним из самых талантливых венгерских профессоров. Я изучал медицину и физику у вас на родине. Я был учеником вашего отца, который был старше меня всего лет на десять. Он внушал мне искреннее уважение и любовь, потому что в его лекциях чувствовалось то душевное благородство, которое было свойственно этому пламенному патриоту. Я расстался с ним только тогда, когда мне пришлось уехать за границу, чтобы продолжить образование, начало которому было положено в Венгрии. Но вскоре после этого профессор Иштван Батори пожертвовал своей карьерой учёного ради идей, которые он считал благородными и справедливыми, и уже никакие личные интересы не могли остановить его на избранном им пути. Именно тогда он уехал из Братиславы и поселился в Триесте. В это трудное время ваша мать поддерживала его своими советами, окружила его нежной заботой. Она обладала всеми женскими добродетелями, как ваш отец – всеми мужскими. Простите, господин Петер, что я воскрешаю эти тягостные воспоминания, но ведь вы, конечно, не из тех, кто отрекается от прошлого.

– Разумеется, нет, доктор, – воскликнул Петер со всем пылом юности. – Я не забуду этого, как и Венгрия никогда не забудет трёх героев, что отдали жизнь за родину – Ладислава Затмара, Иштвана Батори и, быть может, самого отважного из них, графа Матиаса Шандора.

– Если он и был самым отважным, – ответил доктор, – то его друзья, поверьте, не уступали ему ни в самоотверженности, ни в преданности, ни в храбрости! Все трое достойны равного уважения! Все трое заслуживают того, чтобы за них отомстили!

Доктор умолк. Он думал: сказала ли госпожа Батори сыну, при каких обстоятельствах были преданы главари заговора, произнесла ли она при нём слово "предательство"?.. Поведение молодого человека не давало ответа на этот вопрос.

В действительности госпожа Батори ничего не сказала ему об этом. По-видимому, ей не хотелось отравлять жизнь сына ненавистью, а, может быть, она боялась направить его на ложный след, поскольку имена предателей неизвестны.

Поэтому доктор счёл себя не вправе – по крайней мере теперь – касаться этой темы.

Зато он не колеблясь сказал юноше, что если бы не гнусный поступок испанца, который выдал беглецов, укрывшихся в доме рыбака Андреа Феррато, то граф Шандор и Иштван Батори, вероятно, ускользнули бы от ровиньскнх жандармов. А перейди они в каком угодно месте австрийскую границу – все двери распахнулись бы перед ними, чтобы их принять.

– У меня они нашли бы убежище в любое время, – добавил он.

– А где именно, доктор?

– В Кефалонич, где я тогда жил.

– Да, на Ионических островах, под покровительством Греции, они были бы спасены, и отец мой был бы ещё жив!

Некоторое время оба молчали, отдавшись воспоминаниям. Но вот доктор снова заговорил:

– Господин Петер, мы с вами унеслись в прошлое. Но вернёмся к настоящему, даже более того, я хочу поговорить с вами о будущем, – я кое-что имею в виду для вас.

– Я слушаю вас, доктор, – ответил Петер. – В своём письме вы дали мне понять, что речь идёт о моих интересах, быть может…

– Так оно и есть, господин Батори. Я знаю, как заботилась о вас ваша мать, когда вы были ребёнком, как она отдавала вам все свои силы, но мне известно также, что вы достойно пережили тяжкие испытания, выпавшие вам на долю, и теперь, когда вы стали мужчиной…

– Мужчиной! – не без горечи повторил Петер Батори. – Мужчиной, который до сих пор не может прокормить себя, а тем более – отплатить матери за всё, что она сделала для него!

– Пусть так, – возразил доктор, – но ведь это не ваша вина. Я отлично знаю, как теперь трудно пробиться, – конкурентов множество, а мест так мало. Вы инженер?

– Да, доктор. У меня аттестат инженера, но я не хочу иметь дело с государственными учреждениями. Поэтому я старался устроиться при какой-нибудь промышленной фирме, но до сих пор не нашёл ничего подходящего – по крайней мере в Рагузе.

– А вне Рагузы?

– Вне… – повторил Петер Батори, замявшись.

– Да, в другом месте. Разве вы не по этому поводу ездили на днях в Зару?

– Действительно, мне говорили, что на одном металлургическом предприятии есть место…