Страница 13 из 20
Сколько было лет этому человеку? Ему можно было дать и тридцать пять и пятьдесят! Он был высокого роста; резко очерченный рот, великолепные зубы, рука, тонкая в кисти, с удлиненными пальцами, в высшей степени «психическая», заимствуя определение из словаря хиромантов, то есть характерная для натуры возвышенной и страстной, – все в нем было исполнено благородства. Словом, этот человек являл собой совершенный образец мужской красоты, какой мне не доводилось встречать. Вот еще примечательность его лица: глаза, широко расставленные, могли объять взглядом целую четверть горизонта! Эта способность – как я узнал позднее – сочеталась с остротой зрения, превосходившей зоркость Неда Ленда. Когда незнакомец устремлял на что-либо свой взгляд, брови его сдвигались; он прищуривал глаза, ограничивая поле зрения, и смотрел! Что за взгляд! Он пронизывал душу! Он проникал сквозь водные слои, непроницаемые для наших глаз, вскрывал тайны морских глубин!..
Оба незнакомца были в беретах из меха морской выдры, обуты в высокие морские сапоги из тюленьей кожи. Одежда из какой-то особой ткани мягко облегала их стан, не стесняя свободы движений.
Высокий – по-видимому, командир судна – оглядел нас с величайшим вниманием, не произнося ни слова. Затем, оборотясь к своему спутнику, он заговорил на языке, о существовании которого я совершенно не подозревал. Это был благозвучный, гибкий, певучий язык с ударениями на гласных.
Тот кивнул головой и обронил два-три слова на том же языке. Потом он вопросительно посмотрел на меня.
Я ответил ясным французским языком, что не понимаю его вопроса. Но он, по-видимому, тоже не понял меня. Положение становилось довольно затруднительным.
– А все же пусть господин профессор расскажет нашу историю, – сказал мне Консель. – Авось эти господа поймут хоть кое-что!
Я стал рассказывать о наших приключениях, отчетливо, по слогам, выговаривая каждое слово, не упуская ни единой подробности. Я назвал наши имена, указал звание и, с соблюдением всех правил этикета, представился лично, в качестве профессора Аронакса. Затем представил своего слугу Конселя и гарпунера, мистера Неда Ленда.
Человек с прекрасными добрыми глазами слушал меня спокойно, даже учтиво, и чрезвычайно внимательно, но я не мог прочесть на его лице, понял ли он хоть что-нибудь из моего рассказа. Я окончил повествование. Он не произнес ни слова.
Оставалась возможность объясниться с ними по-английски. Может быть, они говорят на языке, который стал почти общепринятым. Я бегло читал и по-английски и по-немецки, но свободно изъясняться не мог. А тут требовалась прежде всего ясность изложения.
– Ну-с, теперь ваш черед, – сказал я гарпунеру. – Извольте-ка, мистер Ленд, тряхнуть стариной и вступить в переговоры, как подобает англосаксу, на чистейшем английском языке! Как знать, не повезет ли вам больше, чем мне.
Нед не заставил себя просить и повторил по-английски мой рассказ. Вернее, он передал его суть, но совершенно в другой форме. Канадец, увлекаемый своим темпераментом, говорил с большим воодушевлением. Он в резких выражениях протестовал против нашего заточения, совершенного в явное нарушение прав человека! Спрашивал, в силу какого закона нас держат на этом поплавке, ссылаясь на habeas corpus,[10] грозил судебным преследованием тех, кто лишил нас свободы, бесновался, размахивал руками, кричал и в конце концов выразительным жестом дал понять, что мы умираем с голоду.
Это была сущая правда, но мы об этом почти забыли.
К своему величайшему удивлению, гарпунер, по-видимому, преуспел не более меня. Наши посетители и бровью не повели. Язык Фарадея, как и язык Араго, был для них непонятен.
Обескураженный неудачей, исчерпав все филологические ресурсы, я не знал, как нам быть дальше. Но тут Консель сказал:
– Если господин профессор позволит, я поговорю с ними по-немецки.
– Как, ты говоришь по-немецки? – вскричал я.
– Как всякий фламандец, с позволения господина профессора.
– Вот это мне нравится! Продолжай, дружище!
И Консель степенно рассказал в третий раз все перипетии нашей истории. Но, невзирая на изысканность оборотов и прекрасное произношение рассказчика, немецкий язык также не имел успеха.
Наконец, доведенный до крайности, я попытался восстановить в памяти свои юношеские познания и пустился излагать наши злоключения по-латыни. Цицерон зажал бы себе уши и выставил бы меня за дверь, но все же я довел рассказ до конца. Результат был столь же плачевный.
Последняя попытка тоже не имела успеха. Незнакомцы обменялись несколькими словами на каком-то непостижимом языке и ушли, не подав нам надежды каким-либо ободряющим знаком, понятным во всех странах мира! Дверь за ними затворилась.
– Какая низость! – вскричал Нед Ленд, вспылив уже, наверное, в двадцатый раз. – Как! С ними говорят и по-французски, и по-английски, и по-немецки, и по-латыни, а канальи хоть бы из вежливости словом обмолвились!
– Успокойтесь, Нед, – сказал я кипятившемуся гарпунеру. – Криком делу не поможешь.
– Но вы сами посудите, господин профессор, – возразил наш раздражительный компаньон, – не околевать же нам с голоду в этой железной клетке!
– Ба! – заметил философски Консель. – Мы еще в силах продержаться порядочное время!
– Друзья мои, – сказал я, – не надо отчаиваться. Мы были в еще худшем положении. Не спешите, пожалуйста, составлять мнение насчет командира и экипажа этого судна.
– Мое мнение уже сложилось, – ответил Нед Ленд. – Отъявленные негодяи…
– Так-с! Из какой страны?
– Из страны негодяев!
– Любезный Нед, – сказал я, – страна сия еще недостаточно ясно обозначена на географической карте, и, признаюсь, трудно определить, какой национальности наши незнакомцы. Что они не англичане, не французы, не немцы – можно сказать с уверенностью. А все же мне кажется, что командир и его помощник родились под низкими широтами. У них внешность южан. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или индусы? Наружность их не настолько типична, чтобы судить об их национальной принадлежности. Что касается языка, происхождение его совершенно необъяснимо.
– Большое упущение не знать всех языков! – заметил Консель. – А еще проще было бы ввести один общий язык!
– И это бы не помогло! – возразил Нед Ленд. – Неужто не видите, что у этих людей язык собственного изобретения, выдуманный, чтобы приводить в бешенство порядочного человека, который хочет есть! Во всех странах мира поймут, что надо человеку, когда он открывает рот, щелкает зубами, чавкает! На этот счет язык один как в Квебеке, так и в Паумоту, как в Париже, так и у антиподов: «Я голоден! Дайте мне поесть!»
– Э-э! – сказал Консель. – Бывают такие непонятливые натуры…
Не успел он сказать последнее слово, как дверь растворилась. Вошел стюард.[11] Он принес нам одежду, куртки и морские штаны, сшитые из какой-то диковинной ткани. Я проворно оделся. Мои спутники последовали моему примеру.
Тем временем стюард – немой, а может быть, и глухой – накрыл на стол и поставил три прибора.
– Дело принимает серьезный оборот, – сказал Консель. – Начало обнадеживающее!
– Ба! – возразил злопамятный гарпунер. – На кой черт нам ихние кушанья! Черепашья печенка, филе акулы, бифштекс из морской собаки!
– А вот увидим! – сказал Консель.
Блюда, прикрытые серебряными колпаками, были аккуратно расставлены на столе, застланном скатертью. Мы сели за стол. Право, мы имели дело с людьми цивилизованными, и если б не электрическое освещение, можно было бы вообразить, что мы находимся в ресторане отеля Адельфи в Ливерпуле или в «Гранд-отеле» в Париже. Должен сказать, что к столу не подали ни хлеба, ни вина. Вода была свежая и прозрачная, но все же это была вода, – что пришлось не по вкусу Неду Ленду. В числе поданных нам кушаний я отметил несколько знакомых мне рыбных блюд, превосходно приготовленных; но перед некоторыми кушаньями я стал в тупик. Я не мог даже определить, какого они происхождения – растительного или животного. Что до сервировки стола, на всем лежал отпечаток изящества и тонкого вкуса. На столовой утвари, ложках, вилках, ножах, тарелках был выгравирован инициал в полукружии надписи-девиза. Вот точное факсимиле:
10
Начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1679 году.
11
Стюард (англ.) – буфетчик на корабле.