Страница 8 из 114
Робер, оглянувшись, не мог понять причины такого внезапного исчезновения. Кроме двух пассажиров, только что взошедших на спардек, там никого не было. Неужели один вид их обратил Томпсона в бегство? Однако они не представляли собой ничего страшного. Что же касалось их оригинальности и странности, это другое дело.
Если французу трудно подделаться под другую национальность, не возбуждая крайнего недоверия своих импровизированных соотечественников, то подобное превращение еще труднее для англичанина. Сыны Альбиона обыкновенно обнаруживают слишком характерные признаки своей нации, энергичный отпечаток которой носят на своей личности, чтобы можно было ошибиться на их счет.
Один из двух пассажиров, показавшихся на спардеке и приблизившихся теперь к Роберу, представлял разительный пример справедливости этого замечания. Больше нельзя было и быть англичанином.
Его длинное туловище опиралось на длинные ноги, заканчивавшиеся длинными ступнями, с апломбом опускавшимися на землю, которую они, казалось, с каждым шагом забирали в свое исключительное владение. Не должен ли в самом деле англичанин, где бы он ни находился, водружать каким бы то ни было манером знамя своей страны?
По общему виду своему этот пассажир очень походил на старое дерево. Вместо сучков – шероховатые суставы, при малейшем движении скрипевшие и трещавшие, как колеса плохо смазанной машины. У него, наверное, не хватало суставной жидкости, а судя по внешнему виду, пожалуй, не больше было у него и нравственной закваски.
Сначала бросался в глаза его тонкий и длинный нос с заостренным концом. С каждой стороны этого ужасного органа горело по угольку на обычном месте глаз, а внизу имелся маленький разрез, который только знание естественных законов заставляло признать за рот и который отчасти позволял сделать заключение о злом характере. Наконец, рыжий ореол, начинавшийся на макушке тщательно прилизанными и разделенными удивительно прямым пробором волосами и продолжавшийся нескончаемой парой бакенбард потемнее, служил рамкой для картины.
Лицо это было покрыто рядом бугорков и впадин. В результате эта смесь тонкости, злобы, высокомерия не была бы удачной, если бы, в исправление всего этого, не был пролит свет ровной и спокойной души на бугристые, как почва вулканического происхождения, черты. Ибо этот странный джентльмен был спокоен до невообразимой степени. Никогда он не сердился, никогда не горячился, никогда не повышал голоса.
Господин этот был не один на спардеке. Он вел, скорее буксировал, своего рода ходячую крепость – такого же рослого, как и он, человека, но пропорционально толстого и широкого колосса, с виду мощного и кроткого.
Оба пассажира подошли к Роберу.
– Имеем честь обратиться к профессору Роберу Моргану? – спросил первый из них таким мелодичным голосом, точно у него во рту были камни.
– Да, сударь, – машинально ответил Робер.
– Чичероне-переводчик на этом пароходе?
– Совершенно верно.
– Очень рад, господин профессор, – заявил с ледянящей холодностью джентльмен, крутя концы своих бакенбард прекрасного рыжего цвета. – Я – Сондерс, пассажир.
Робер слегка поклонился.
– Теперь, когда формальности соблюдены, позвольте мне, господин профессор, представить вам господина Ван Пипербома, из Роттердама. Вид этого господина, как мне показалось, особенно смутил вашего администратора, господина Томпсона.
Услышав свое имя, Ван Пипербом состроил грандиозный реверанс.
Робер посмотрел на собеседника с некоторым удивлением. Томпсон действительно улизнул. Но почему он смутился при виде одного из своих пассажиров? Почему Сондерс счел уместным сообщить служащему Томпсона такое странное замечание о его хозяине?
Сондерс не объяснил причины. Лицо его оставалось серьезным и холодным.
– Ван Пипербом, – продолжал он, – не знает никакого другого языка, кроме голландского, и тщетно ищет переводчика, как я узнал об этом из карточки, которой он предусмотрительно запасся.
И Сондерс достал визитную карточку, на которой Робер мог прочесть:
Голландец счел, без всякого сомнения, своим долгом поддержать значившееся на карточке требование, так как произнес тонким голосом, представлявшим странный контраст с его размерами:
– Inderdaad, mynheer ik Ken geln woord engelsh…
– Господин Ван Пипербом неудачно попал, – прервал Робер. – Я не больше вас знаю по-голландски.
Между тем толстый голландец продолжал:
– … ach zal ik dikwyls uw raad inwinen op die reis. – И он подчеркнул свою фразу любезным поклоном и обещающей улыбкой.
– Как! Вы не знаете по-голландски! Разве вот это не к вам относится?! – воскликнул Сондерс, вытащив из глубины своего кармана бумагу, которую поднес к глазам Робера.
Последний взял протянутый ему лист, на котором воспроизводилась программа путешествия и внизу первой страницы упоминалось по-прежнему о переводчике, но в следующей видоизмененной форме:
«Профессор французского университета, говорящий на всех языках, согласился быть к услугам господ пассажиров в качестве чичероне-переводчика».
Прочитав это, Робер вскинул глаза на Сондерса, опустил их на бумагу, потом опять поднял и обвел ими вокруг, словно ожидал найти на палубе объяснение факта, ускользавшего от его понимания. Тогда он заметил Томпсона, склонившегося над машинным люком, и, по-видимому, поглощенного созерцанием шатунов и поршней.
Бросив Сондерса и Пипербома, Робер подбежал к нему и, пожалуй несколько резко, протянул ему злополучную программу.
Но Томпсон ожидал этого удара, ибо всегда был готов ко всему.
Рука его дружески скользнула под руку Робера, и с нежным усилием он увел недовольного переводчика. Можно было подумать, что это два приятеля, мирно толкующие о погоде.
Однако Робер был не из тех, кого можно поддеть на эту удочку.
– Я просил бы вас, милостивый государь, объяснить мне заявление, значащееся в вашей программе! – резко крикнул он. – Говорил ли я вам когда-либо, что владею всеми языками?
Томпсон приятно улыбался.