Приют пилигрима

— Я так рада. Я всегда думала…

— Ты обо мне думаешь, Лес?

— Конечно думаю.

— Как?

— Как о своем друге, — на последнем слове голос ее стал очень тихим.

Джером слегка отвернулся от нее.

— Мы были друзьями, очень хорошими друзьями, как я думал. А потом появился Генри, и он стал тебе больше чем другом.

Лесли подняла спокойный взгляд на его обращенное в сторону лицо.

— Он меня не любил… никогда.

— Тогда почему…

Лесли ответила:

— Я хочу тебе рассказать… Это все было так давно. Я хочу рассказать. Ты знаешь, каким был Генри — он умел заставить тебя поверить, что ты для него единственная на свете. Я не думаю, что он притворялся — по крайней мере если и притворялся, то лишь отчасти. Помнишь, когда мы были детьми, то всегда посылали Генри, если нужно было что-то выпросить. Ему стоило только улыбнуться, и все сразу таяли и говорили «да». Не важно, кто это был — мистер Пилигрим, тетушки, мои родители, миссис Робине. Никто не мог ему отказать, и это было очень, очень плохо для него. Уж мне ли было не знать об этой его способности покорять, но он улыбнулся мне, и я сказала «да».

— Ты любила его, Лес? — спросил он тоже почти шепотом.

— Не сердцем. Я была очарована и польщена и… очень, очень одинока. Человек, которого я любила, не отвечал мне взаимностью, и…— голос ее задрожал, — я устала быть несчастной и заброшенной. Я хотела, чтобы у меня был собственный дом, собственная жизнь, собственные дети. Поэтому, когда Генри мне улыбнулся, я сказала «да». Только когда наступил решающий момент, я не смогла этого сделать, Джером. История Мэйбл Робине встала мне поперек горла.

Джером оглянулся, испуганный:

— Так это был Генри?

— О да. Это выплыло, когда мы обсуждали случай, описанный в газетах. Не думай, что он сам мне сказал. Я просто догадалась. Это звучит глупо, но вдруг, совершенно внезапно я поняла, что меня огорчила не только участь Мэйбл. Было что-то не то в самом Генри — он привык получать все, что он хочет, а судьбы других людей его просто не заботили. В мире всегда будут такие женщины, как Мэйбл, которыми всегда будут пренебрегать, как и ею… А потом и на меня вот также наплюют. Единственный, кто ему важен, кто всегда будет самым важным — это сам Генри. И я почувствовала, что не могу быть с ним. Я собиралась сказать ему тем вечером, но он так и не пришел…

Джером заговорил, не глядя на Лесли:

— Ты кого-то любила?

— Очень.

— Тогда почему, дорогая, почему…

— Я тебе сказала.

Джером слегка обернулся, робко протянул к ней руку и сразу же отдернул. И довольно долго молчал, прежде чем спросить:

— Кто был тот человек?

Краска ударила в лицо Лесли, и в этот момент она казалась совсем юной и беззащитной. Она ответила запинаясь:

— И ты еще смеешь… спрашивать?

Теперь Джером уже резко обернулся и увидел ту Лесли, которую знал много лет назад. Щеки ее пылают, а темные ресницы влажны от слез, потому, быть может, что он… и Генри… Потому что они немилосердно давили на нее, слишком ее домогались. Он… и Генри… Больше никого никогда не было. Всегда были только он и Генри, и Лес. Джером сказал:

— Это тебе решать. — А потом: — Лес… Я всегда любил…

— Ты никогда мне не говорил.

— У тебя было слишком много денег… А у меня — так мало. — Он коротко усмехнулся. — Только сотня в год и мои мозги, которые должны были помочь мне заработать состояние! Я собирался написать бестселлер или пьесу, которая произведет фурор, а потом сунуть ее под нос твоему отцу и сказать: «Ну, а что вы скажете теперь, сэр?» Знаешь, он предупредил меня, чтобы я держался подальше.

— О нет!

— О да! «Это все чепуха, дорогой мой, детская влюбленность. Она станет богатой наследницей. Ты что же, хочешь, чтобы за твоей спиной говорили, будто ты охотишься за деньгами, а?» А потом пассаж о том, что он прекрасно ко мне относится, но насчет дочери у него планы другие.

Даже теперь, спустя двадцать лет, в его голосе звучала оскорбленная гордость, непереносимая юношеская обида. Сцена эта предстала перед глазами Лесли, словно она сама там присутствовала — отец, грубый и бестактный, возлагающий на дочь честолюбивые надежды, не имеющий ни малейшего представления о том, что действительно принесет ей счастье. И Джером, гордый, как дьявол, бросающийся прочь из дома, чтобы заработать состояние. Все ее чувства и мысли будто перенеслись на двадцать лет назад.

— Так поэтому ты перестал приезжать? — спросила Лесли.

— Да. Произвести фурор не удалось, но долгое время я ждал, что вот-вот я наткнусь на удачу, прямо здесь, за УГЛОМ. Я старался не приезжать и не видеться с тобой слишком часто: не хотел второй раз услышать, что я охочусь за твоими деньгами. А потом твой отец умер…

— И что же?

Рука Джерома поднялась и снова упала на колено.

— И это довершило дело. К тому моменту я уже понял, что писатель из меня вышел средненький. Если человек не дурак и не трус, он всегда сможет верно себя оценить. Я писал славные второсортные вещицы, и на большее способен не был. Я мог бы зарабатывать пять-шесть сотен в год, но никогда не заработал бы достаточно, чтобы решиться попросить твоей руки. Ну а после я не мог воспользоваться смертью твоего отца в качестве удобного случая, чтобы сделать тебе предложение. Это звучит несколько напыщенно, но, полагаю, это во мне говорила чертова гордость. Поэтому я стал видеться с тобой еще реже. Я думал: «Зачем понапрасну травить себе душу?» Понимаешь, я никогда… никогда не думал, что у меня есть шанс…

— И ты сдался.

— Думаю, да. А теперь… слишком поздно…

— Разве… Джером?

— Я весь поломан…

Румянец, который делал ее похожей на юную девушку, погас. Очень бледная, Лесли протянула к нему руки и сказала:

— Ты все еще любишь меня? Это единственное, что имеет значение — любишь ли ты меня.

Он до боли сжал ее руки.

— Лес…

Это был наполовину призыв, наполовину рыдание.