Страница 3 из 11
Глава 2
— Ты выглядишь страшно уставшей, — сказала Хилари.
— Разве? — безучастно отозвалась Марион Грей.
— Да. Уставшей и замерзшей. А бульон хороший — правда хороший. Прямо как желе был, пока я его не разогрела. Но, если ты его сейчас же не съешь, он остынет снова, а нет ничего ужаснее, чем остывший суп, — мягко уговаривала Хилари.
Марион поежилась, сделала несколько глотков и выронила ложку. Казалось, она на миг оторвалась от своих мыслей и тут же погрузилась в них снова. Придя с улицы, она даже не разделась и так и сидела сейчас в коричневом твидовом пальто из своего приданого и коричневом шерстяном берете, который связала для нее тетя Эмелин. Пальто уже изрядно потерлось, но все, что носила Марион, казалось изящным на ее длинном и грациозном теле. Она была очень, далее слишком худой, но, останься у нее одни только кости, она все равно выглядела бы грациозной. Даже при том что ее темные волосы вымокли от тумана, берет съехал на затылок, а в серых глазах застыло выражение тоски и усталости, в ней ощущалась исключительность, которая и подчеркивает красоту, и переживает ее.
— Доешь, дорогая, — попросила Хилари.
Марион съела еще немного супу. Он согрел ее. Она доела его и откинулась на стуле. Хилари — добрая девочка. Добрая. Развела для нее огонь, подогрела суп и приготовила омлет. Пришлось съесть и его — потому, что нужно есть, и еще, чтобы не огорчать Хилари.
— Вода уже согрелась, дорогая, так что, если хочешь, можешь принять по-настоящему горячую ванну и отправляться прямо в постель.
— Сейчас, — отозвалась Марион, устраиваясь в обитом ситцем глубоком кресле и глядя на ровный огонь камина.
Хилари убирала посуду, курсируя между гостиной и маленькой кухней. Яркие ситцевые занавески на окнах были задернуты. На каминной полке выстроились в ряд фарфоровые птицы — синяя, зеленая, желтая и коричневая. И еще розовая, с очень острым клювом, которую Джеф прозвал Софи. Впрочем, имя было у каждой. Когда Джеф покупал какую-то вещь, ему обязательно нужно было немедленно придумать ей имя. Его последнюю машину звали Сэмюель, а птиц — Октавий, Леонора, Эменгард, Софи и Эразм.
Хилари вернулась из кухни с подносом.
— Выпьешь чаю сейчас или принести тебе попозже в постель?
Марион очнулась.
— Позже. Но я совсем тебе не помогаю.
У Хилари вырвался вздох облегчения. Это означало, что Марион начала приходить в себя. Когда она молча сидела, оцепенев от горя и боли, достучаться до нее было практически невозможно. Оставалось только осторожно ходить вокруг нее на цыпочках, по возможности согревать, кормить и любить от всего сердца. Оживая, она начинала разговаривать, и это помогало ей скорее прийти в себя. От радости к Хилари вернулся румянец, а глаза снова заблестели. У нее было одно из тех лиц, которые ежеминутно меняют свое выражение. Только что она казалась бледным неказистым заморышем с невыразительными чертами лица и несчастными глазами брошенного ребенка, который изо всех сил старается казаться сильным и храбрым, и вот уже расцвела, в мгновение ока вернув себе румянец и очарование.
— Но я люблю хозяйничать, ты же знаешь.
Марион улыбнулась.
— Ну, и чем ты сегодня занималась? Удалось навестить тетю Эмелин?
— Нет. То есть я хотела, но так до нее и не добралась. Я такая дурочка, дорогая. Села не на тот поезд, а он оказался экспрессом, и первая остановка была уже только в Ледлингтоне, и, когда я наконец оттуда выбралась, было уже столько времени, что я не решилась ехать в Уинсли-Гроув, боясь, что не успею тогда вернуться домой раньше тебя.
— Хорошая девочка, — рассеянно проговорила Марион и добавила: — Тетя Эмелин будет волноваться.
— Я ей уже позвонила.
Хилари опустилась на коврик перед камином и обхватила руками колени. Ее короткие каштановые волосы обрамляли голову буйством крохотных завитушек. Она была очень подвижной и ребячливой. Ее обнявшие колени руки были маленькими, сильными и ловкими. У нее были очень красные губы — чуть изогнутая верхняя и полная нижняя, смуглая кожа, совсем детский нос и удивительно ясные глаза неопределенного цвета. Когда она волновалась, радовалась или сердилась, ее чистую смуглую кожу стремительно заливала яркая алая краска. У нее был приятный голос и изящный профиль. В общем, она была очаровательным ребенком с горячим сердцем и огненным темпераментом. Она голову бы отдала за Марион, а Джеффри любила, как родного брата, которого у нее никогда не было. Сейчас она твердо решила расшевелить Марион.
— С этим поездом вышла целая история. Сначала я думала, что закрылась в одном купе с абсолютно безумной леди, а она — только представь, дорогая, — вдруг взяла и оказалась твоей подругой!
Марион почти улыбнулась, и Хилари воодушевилась еще больше. У нее получалось, действительно получалось! Она постаралась выжать из своего приключения все что можно.
— А в купе этом я оказалась потому, что увидела на платформе Генри…
— О! — произнесла Марион.
Хилари энергично кивнула.
— …который смотрел на всех так, будто в нем минимум три метра роста и столько важности, что для слов места уже не осталось. Похоже, он только что был у матери и наслушался, как ему несказанно повезло и как она с самого начала знала, что я ему вовсе не пара и никогда не стала бы ему такой женой, какой она была для его отца.
Марион укоризненно покачала головой. Хилари скорчила гримаску и продолжила:
— Когда я думаю, что миссис Каннингхэм могла стать моей свекровью, у меня мурашки по спине бегают! Если уж кому и повезло, так это мне. Думаю, мой ангел-хранитель нарочно устроил Бучу, чтобы меня спасти.
Марион снова покачала головой.
— Едва ли Генри ждет, что вы станете с ней подругами.
Хилари залилась краской и выпятила подбородок.
— Ждет? — переспросила она. — Что значит «ждет»? С Генри покончено раз и навсегда. Решительно, твердо и бесповоротно. И меня абсолютно не волнует, ждет он чего-то или нет. И дай мне, уж пожалуйста, досказать историю, которая, между прочим, страшно волнующая и занимательная, и единственная причина, по которой я вообще упомянула Генри, — это моя исключительная правдивость и необходимость объяснить, почему я заскочила в первый попавшийся поезд, оказавшийся к тому же экспрессом, да еще не сразу это заметила, а когда наконец очнулась, было уже поздно. И когда я спросила у женщины в купе, куда это мы едем, она ответила, что в Ледлингтон, а потом вдруг стиснула руки и заявила, что узнала меня в тот самый момент, как я вошла.
— И кем же она оказалась?
— Дорогая, я не знаю! Но ты, наверное, догадаешься, потому что на самом деле ее интересовала ты. Сначала я думала, что она спрашивает просто из любопытства, потому что она брякнула, будто видела нас с тобою в суде, — должно быть, в тот самый день, когда тетя Эмелин совсем расклеилась и мне пришлось ехать вместо нее, потому что больше я там никогда не была, — и я, конечно, сразу вскипела и уже поднялась, чтобы найти другое купе, потому что терпеть не могу вот таких упырей, а потом вдруг поняла, что она совсем не такая.
— Как? — отрывисто спросила Марион.
— Она ухватила меня за пальто, и я почувствовала, что она вся дрожит. И потом, она выглядела страшно несчастной и отчаявшейся, а вовсе не злорадной, как положено упырям. И еще она сказала, что просто хочет узнать, как ты живешь, потому что всегда тебя любила, и все в таком духе.
С некоторым опозданием до Хилари вдруг дошло, что Генри в качестве темы для обсуждения был бы куда как безобиднее. Получалось, что за один день она сбежала от него дважды и с одинаково печальным результатом. История же с ее приключением в поезде при ближайшем рассмотрении оказалась менее всего подходящей для того, чтобы вывести Марион из ее состояния, но было уже поздно, потому что Марион настойчиво спрашивала:
— Так кто это был?
— Не знаю, дорогая. Говорю же тебе, не знаю! Думаю, она и в самом деле немного тронутая. Больно уж странно она говорила. С ней еще был какой-то мужчина, но он как раз выходил в коридор, когда я появилась. Ну, после того, как увидела Генри. И она говорила про него жутко странные вещи вроде того, что: «Слава богу, он ушел!» и что она прямо-таки молилась о возможности поговорить со мною наедине. И она страшно нервничала, выламывала себе пальцы и дергала за воротник, как будто он мешал ей дышать.