Страница 15 из 20
– Почему ты этим заинтересовался? – проницательно спросила жена.
– Папа хочет знать, что такое красота, прежде чем браться ее делать, – объяснила дочка, догадливое юное поколение. – Он сегодня весь день «Турецкий марш» пел: что-то задумывает!
– Опять твои безумные прожекты, – вздохнула жена. – Теперь – та страшненькая, да?
– Ура, – успокоила дочка. – Она уродина? значит, ты можешь не ревновать…
Дотошный допрос не кончался.
– Если красота – это совершенство, то почему заурядная лань красивее самого совершенного крокодила?
– Линия, цвет… ассоциативный образ: теплое, гладкое, чистое, легко движется. Вызывает приятные ощущения…
Дочка, проходя перед сном из ванной, резюмировала эстетический диспут кратко:
– От разговоров еще никто красивее не делался.
Девица не позвонила, к некоторой досаде Звягина. Но общежитие, куда она вошла, он заметил.
Ночью на кухне он отшвырнул Платона и учебник по эстетике и нацедил ледяного молока из холодильника. Обстоятельно перечислил на бумаге:
1. Глаза.
2. Нос.
3. Зубы.
4. Волосы.
«…»
23. Ногти.
24. Голос
Он пожалел, что не знаком с условиями конкурсов красоты. Против каждого пункта, добросовестно вдумываясь, проставил оценки по пятибалльной системе. Средний балл у девицы получился два и три десятых. Подбив неутешительный итог, Звягин зло засопел и достал еще бутылку молока. В верху списка надписал: «Имеем», на чистом листе: «Требуется», на другом: «Что делать»…
Утром, вернувшись на подстанцию с первого вызова, он изучающе вперился сквозь окошечко в диспетчершу.
– Леонид Борисович?! – изумилась она, краснея.
– Валечка, дай-ка мне телефончик своей косметички… – Летя в «скорой» по Обводному, обернулся в салон к фельдшеру:
– Гриша, ты где мышцы качаешь? На стадионе Ленина? Познакомишь меня завтра с тренером.
Перечень действий оснащался конкретными адресами и фамилиями. Лохматый Гриша перемигивался с медсестрой. Девица позвонила на третий день. Они встретились в полупустом по-утреннему кафе.
– Клара, – назвалась она, взбивая волосики.
– И имя-то у тебя какое-то… царапучее, – он вздохнул.
– Горбатого могила исправит, – беспощадно сказала она. Он пожевал апельсиновую дольку, сплюнул косточку, откинулся на спинку стула: обозрел Клару критически и деловито – так папа Карло, наверно, смотрел на чурку, из которой собирался вырезать Буратино.
– Можно и раньше, – лениво пожал плечами. – Это все исправимо.
– Предлагаете мне себя и песца на воротник в придачу?
– Ни меня, ни песца ты не получишь, – открестился Звягин. – Но у меня вот какие соображения… – Соображения были прерваны скрипучим смешком:
– Ага! Прическа, модная одежда, гимнастика, самовнушение: «Я самая привлекательная, я самая обаятельная!..» Хватит, нахлебалась уже в кино подобной чуши… розовых сказочек для дурачков.
– Сказочек не будет, – уверил Звягин. – Только реальность. Знаю я в Риге хирурга, который удлиняет калекам ноги на двадцать пять сантиметров: приживляет консервированную кость. Знаю женщину, которой академик Углов сделал серию операций на голосовых связках – мелодичный голос вместо хриплого баса. – Перечень был длинен. – Сказочки не для нас. Для нас – работа. Усталость. Боль. Терпение. Только так все в жизни и делается.
Теплая волна доброты, уверенности, надежности исходила от него. Это ощущение покоя и добра было настолько сильным, что Клара неожиданно для себя улыбнулась. Баюкала песня сирены, что все достижимо и все будет хорошо, но у сирены был жесткий металлический баритон и несокрушимая логика..
– А с виду вы злой и самовлюбленный, – сказала Клара.
– Завтра я дежурю, а послезавтра в четыре жди у метро «Маяковская». И возьми с собой купальник.
– Это еще зачем?! – ощетинилась Клара.
– В физкультурном диспансере тебя посмотрит одна умная старая врачиха для начала.
Колесо событий подхватило ее, швыряя в решительные перемены: она более не сопротивлялась.
(«Исчерпал все обаяние, – смешливо жаловался Звягин жене. – Хуже, чем когда ухаживал за тобой в институте» – «Да? – удивилась она. – А я всю жизнь была уверена, что это я за тобой ухаживала».) Врачиха в диспансере оказалась не такая старая.
– Сделай двадцать приседаний… Быстрее! Пульс… сто четыре. Давление… сто двадцать пять на семьдесят пять. Вдохни – дуй. Легкие – две семьсот. Сюда. Выпрямись. Рост – сто шестьдесят шесть… вес… сорок девять триста. А кажешься выше…
– Это оттого, что сутулится, – сказала медсестра.
– Сложение стайера… ты на длинные дистанции никогда не бегала?
– И незачем, – отверг Звягин, неожиданно входя: в белом халате и с какими-то бумажками – Клариными анализами. – Проверь-ка ее на велоэргометре. Здесь он был – врач, и Клара не застеснялась.
– Нормально, – обронил он. – А рефлексы?
По слякотному Невскому он проводил ее до остановки.
– Ну – и как я вам понравилась? – вызывающе спросила она. Она уже ненавидела себя за этот стриптиз, дура набитая, уродина кривоногая. И купальник идиотский, мерзкого фиолетового цвета. Интересно, какая у него жена. Красивая, конечно…
– Ничего, неплохо, – с энтузиазмом сказал Звягин и положил тяжелую руку ей на плечи.
– Что – неплохо? – зло и недоуменно уставилась она. – Хотите сказать, что вам было приятно смотреть на меня голую?
– От голых у меня за двадцать лет работы, милая, в глазах рябит, – сказал Звягин. – А хорошо то, что ты здорова и тебя можно раскармливать и тренировать. И сложена не так ужасно, как кажется.
– Ах-х – немного труда, и все исчезнет! Да?
– Нет. Много труда. Очень много. Ничего, потерпишь.
– А если не потерплю?
– Голову сверну, – промурлыкал он. Она отвернулась: почувствовала, что сейчас заплачет, захотелось уткнуться в его серый реглан, и чтобы он обнял ее своими тяжелыми руками, и пусть свернул бы шею – но никому больше не дал бы тронуть.
– У меня никогда не было отца, – вдруг сказала она, поддавшись течению своих мыслей.
– Я знаю, – отозвался он и обнял ее именно так, как она только что мечтала. И тут она заревела. Совсем нервы сдали. «Как ужасно, как ужасно быть такой! Сначала в детстве не понимаешь, я любила драться с мальчишками, гордилась собой… А потом, лет в шесть, особенно в школе, уже чувствуешь: с тобой меньше играют, меньше зовут, как-то все радости тебе достаются во вторую очередь… Учительница ласкова, справедлива, и от этого несправедливость других еще больнее, а внутри уже поселилась неполноценность, горе второсортности, комплекс милостыни – что все хорошее, выпадающее тебе – это не от сердца дают, а по обязанности, подчеркивая справедливость, и уже кажется, что это не заслуженно, а из милости, и надо усиленно благодарить кого-то… Но в восемь лет это только смутные чувства, а потом начинаешь понимать, происходит страшное – когда другие хорошеют, превращаются в девушек, а ты… в классе появляется напряженность между девочками и мальчиками, и когда дразнят или даже бьют – в этом какой-то дополнительный смысл, стыдный и счастливый… А ты в стороне, сама вступишься за кого-нибудь – накостыляют тебе, а даже лупят совсем не так, как красивую, равнодушно и больно лупят – без интереса. И лето, и физкультура, все украдкой разглядывают и оценивают друг друга, сравнивают… красивые так беспечны, веселы, уверенны, – значительны, уже ходят на танцы; и начинаешь реветь ночами в подушку, и не жизнь раскрывается впереди, а черная истина… бьешь себя в ненависти по лицу, до одури смотришь в зеркало: чуть лучше? выправляется!!! вдруг нравишься себе: ничего, кое-чего стою, даже мила, – но обман смывается безнадежной тоской: мерзкий лягушонок, доска… Семнадцать лет, все веселятся, у кого-нибудь вечером с тобой тоже танцуют и шутят, так чудесно, да никто не проводит, не ходит с тобой. На праздник не позвали, делаешь вид, что и не знаешь о собирающейся компании, а внутри все дрожит, до самого конца надеешься – спохватятся, позвонят… и весь праздничный день сидишь у телефона: сейчас извинятся, пригласят…нет.