Страница 14 из 21
Этим приемом Иаков пользовался и раньше. Но с тех пор как он посватался к Ингеборг, его ставка никогда не была так высока.
Дина пила кофе, громко прихлебывая. Сердитые складки между бровями у нее еще не разгладились.
Она расстегнула верхние пуговицы на вязаном жакете, и тесная блузка не могла удержать на месте ни ее груди, ни его взгляд.
Верный сыновнему долгу, Иаков послал служанку за матушкой Карен и представил ей Дину. Дочь ленсмана. Она бесстрашно прискакала через горы с наказом от своего отца.
Матушка Карен поглядела на Дину через пенсне и пелену доброжелательности. Она всплеснула руками и распорядилась тут же приготовить для гостьи лучшую комнату. Теплая вода, чистые простыни…
Иаков предложил показать Дине свое хозяйство. Ему не хотелось делить ее ни с кем.
Он не спускал с нее глаз. Говорил тихо и проникновенно. Показывал все, что хотел бы отдать ей.
— Вороного коня?
— Да!
Иаков показал ей конюшню. Морские пакгаузы. Лавку. Дина сосчитала деревья в аллее.
Наконец она рассмеялась.
Рано утром работник отправился через горы с лошадью Дины.
Прежде чем Иаков спустил на воду карбас с казенкой, чтобы отвезти Дину домой, они ударили по рукам. Они поженятся.
В усадьбе у ленсмана царил переполох. Никто не знал, куда подевалась Дина.
Ее искали и пешком, и на лошадях. Наконец из Рейнснеса явился работник с лошадью, у ленсмана от облегчения и бешенства на губах выступила пена.
Но когда прибыл карбас и Дина спрыгнула на причал с канатом в руке, он был уже совершенно спокоен.
Я Дина. В Рейнснесе море и небеса сливаются воедино. На аллее, что ведет от лавки к усадьбе, с каждой стороны растет по двенадцать больших рябин. В саду растет высокая бузина, на нее можно залезть. Там есть черная кошка. И четыре лошади. В Рейнснесе есть Ертрюд. Под вечно высокой крышей прачечной.
Ветер. Там всегда дует ветер.
Свадьба должна была состояться в мае, до того как карбасы уйдут на юг, в Берген.
В усадьбе у ленсмана приданое складывали в сундуки и укладки. Упаковывали, распределяли. Шили, вязали и плели кружева.
Дина почти все время проводила в хлеву и в конюшне, словно все это ее не касалось.
Ее волосы впитывали тяжелый дух домашних животных. По этому запаху ее можно было узнать издалека. Она заслонялась им как щитом.
Все увещевания Дагни, что от будущей хозяйки Рейнснеса не должно пахнуть хлевом, испарялись, как дождь на нагретых солнцем камнях.
Дагни по-матерински уединилась с Диной, дабы посвятить ее в то, из чего складывается жизнь замужней женщины. Сперва она осторожно заговорила о месячных. О счастье и обязанностях жены и матери.
Но Дина не проявила к этому никакого любопытства и держалась почти надменно. У Дагни появилось неприятное чувство, что падчерица украдкой наблюдает за ней и что она знает о воспроизводстве жизни больше, чем сама Дагни.
Глядя, как Дина задирает юбку и залезает на большую березу за амбаром, Дагни только диву давалась, что такая необъяснимая ребячливость сочетается в этой пятнадцатилетней девочке с острым и ядовитым умом.
В Дине отсутствовало всякое кокетство, ее совершенно не заботило, какое впечатление она производит на окружающих. Ее поведение и жесты были естественны, как у шестилетнего ребенка. Она не стеснялась ни своей одежды, ни слов.
Дагни прекрасно понимала, что выдать замуж такое создание — дело непростое. И, по правде говоря, не знала, кому из них придется хуже — Дине или Иакову.
Она испытывала определенное злорадство. И с нетерпением ждала, когда усадьба наконец будет принадлежать только ей. Наступит покой, не будет вражды, не надо будет все время быть начеку, как все эти годы, пока сумасбродная девчонка жила дома.
Свою радость, что она скоро отделается от Дины, Дагни прятала за спешкой и заботами. И чисто по-женски проникалась состраданием к самой себе.
С того дня как Иаков привез Дину домой на своем карбасе, ленсман пребывал в отличнейшем расположении духа. Как он говорил: все обернулось благословением Божьим.
Он не уставал называть замужество Дины благословением Божьим. И ему не приходило в голову, что им руководят личные интересы, а не забота о дочери. Ведь он отдавал ее за хорошего человека.
Правда, иногда его все-таки тревожила мысль, что, выдавая Дину за своего лучшего друга, он оказывает тому медвежью услугу. Не все было так просто. Иаков был слишком хорош… Но ведь он сам добивался этого брака, значит, должен мириться со всеми последствиями…
Бессознательно ленсман радовался, что Рейнснес отделен от Фагернессета горами и пустошами.
Господина Лорка отправили на юг, в Копенгаген. За счет ленсмана. Ленсман недвусмысленно дал ему понять, что больше в нем не нуждается. Об этом было сказано в прощальном письме.
Дина взорвалась от ярости и всадила нож в отцовский ломберный столик времен Людовика XVI, но это не помогло. Ленсман бранился, однако не ударил ее.
За те годы, что господин Лорк учил Дину, она весьма преуспела в занятиях музыкой, научилась играть на виолончели и пианино. «Ее игра на пианино не совсем отвечает ее музыкальным способностям. Но виолончелью она, для любителя, владеет в высшей степени удовлетворительно» — было написано в отчете, который господин Лорк представил ленсману.
При необходимости этот документ можно было предъявить в качестве аттестата. Кроме того, Дина получила вполне приличные знания по истории, как новейшей, так и древней. В определенной степени изучила немецкий, английский и латынь. Но никакого интереса эти предметы у нее не вызвали. Зато она проявила замечательные способности к счету. Без малейших трудностей она складывает и вычитает в уме пяти — и шестизначные числа, а также умножает и делит. Об успехах Дины в чтении было написано немного. Дина не проявила склонности к такого рода занятию. Больше всего ей было по душе то, что требовало сообразительности.
Однако Ветхий Завет она знает почти наизусть, прибавил господин Лорк в виде смягчающего обстоятельства.
Несколько раз он напоминал ленсману, что Дине, возможно, требуются очки. Она неестественно щурится всякий раз, когда открывает книгу или хочет разглядеть что-то вблизи.
По той или иной причине ленсман забыл об этом. Молодая девушка в пенсне — это было бы просто смешно!
Когда господин Лорк уехал вместе со своей виолончелью, тщательно завернутой в ватное одеяло, и своими скромными пожитками, уложенными в фибровый чемодан, жизнь в усадьбе ленсмана сразу сделалась бледной и бесцветной.
Этот усохший, тихий человек обладал множеством мелких достоинств, которых никто не замечал, пока он жил здесь. Но стоило ему уехать — и они стали очевидными.
Дина три дня не являлась домой. Она дневала и ночевала в конюшне. За это время она еще вытянулась. Похудела, черты лица заострились. Словно господин Лорк был последним близким человеком, которого она лишилась.
Она не желала говорить даже с Фомой. Не замечала его, как не замечают навоз, приставший к старой овчине.
Но Дагни было спокойнее без Дины, и потому никто не бранил Дину за отсутствие.
Иногда в дверях появлялась кухарка и манила Дину к себе. Словно бродячую собачонку. Правда, приманить Дину было гораздо труднее.
Дина, как волк, рыскала по окрестностям. Она заклинала господина Лорка не покидать ее. И он был с нею. В ее дыхании. В нежных мелодиях. Везде.
Я Дина. Когда я играю на виолончели, Лорк в Копенгагене слышит меня. Его уши слышат всю музыку. Он понимает все музыкальные звуки в мире. Лучше Самого Господа Бога. Большой палец у Лорка плоский и изогнутый оттого, что он всегда лежит на струнах. Его музыка осталась в наших стенах. Только ее надо выпустить.