Страница 56 из 84
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
— Психический он, этот Арбузов, — сказал Дыбенко, когда Старшов, ничего не скрывая, доложил ему о посещении линкора. — И психически вредно влияет на балтийцев, и я поставлю вопрос. И все его факты — наглая ложь.
Он был недоволен, недовольства не скрывал, но и на Леонида его не выплескивал. Сесть, правда, не предложил, долго молча хмурился, а потом буркнул, не глядя:
— В распоряжение Железнякова.
— Значит, вместе порядочек на собрании наводить будем, — улыбнулся Анатолий, когда Леонид явился к нему. — Ладно, так решим. С приглашенными я работу продолжу, а ты дворец изучишь и составишь для Дыбенко схему караулов. Учти, не исключено, что товарищ, Ленин будет на открытии.
Новый год Питер встречал двояко: либо не обращал внимания на его приход, либо, наоборот, изо всех сил веселился с тем надрывом, который уже становился чертою характера, хотя его привычно выдавали за лихую бесшабашность. В центре открыто витийствовали о — вот-вот, еще несколько дней, господа! — неминуемом крахе Советской власти и уходе большевиков с политической арены. Поднимали тосты, более похожие на программные речи, члены запрещенной кадетской партии. В многочисленных привокзальных трактирах гуляли без речей и тостов, но между возлияниями звучали слова о сахаре, муке, топливе, измеряемых вагонами. Новый год обещал, но большевики, слушая эти обещания, ни во что не вмешивались, наблюдали только за порядком, разбросав для этой цели множество рабочих, солдатских и матросских патрулей.
Стартов в три новогодних дня вместе с комендантом и двумя приданными ему матросами осмотрел помещения дворца, чердаки, лестницы, переходы и подвалы. Рассчитал и составил схему караулов, добился согласия Железнякова и только после этого доложил Дыбенко. Павел Ефимович молча выслушал доклад, с некоторым равнодушием ознакомился со схемой и расписанием постов и сказал:
— Наша фракция депутатов выделила товарища по этому вопросу. Завтра покажешь ему дворец.
— Что делать потом?
— Что Анатолий скажет. Он отвечает за порядок в целом, ты — только за безопасность депутатов.
Старшов возвращался в Таврический дворец подавленным. И не только потому, что из разговора с Дыбенко окончательно уяснил, что отныне он, боевой офицер, оказался на побегушках у морячка с «Авроры», хотя самолюбие его и было задето. Нет, главное заключалось в ином: что-то плелось вокруг ожидавшегося Учредительного собрания, что-то весьма серьезное, во что его не желали посвящать. И усиленные караулы, и странное разделение обязанностей между ним и Анатолием, и, наконец, появление еще одной фигуры, отвечающей за проведение общероссийского собора, — все убеждало его в том, что власть не столько думает об охране Собрания, сколько озабочена самим фактом этого собрания. Что они с куда большей тревогой чего-то ждут, стремятся что-то пресечь, не допустить, направить в желаемое русло.
В Таврическом дворце его удивило скопление шумной молодежи. Преобладали работницы в красных косынках, юноши в рубахах навыпуск, но попадались и гимназистки, и ученики фабричных училищ, и безусые приказчики с безусыми конторщиками. Стоял невообразимый шум: молодые люди громко хохотали, дудели в жестяные трубы, свистели глиняными свистульками, колотили в бубны и оглушительно грохотали трещотками.
— Тихо! — крикнул Железняков, увидев Леонида. — Стоп машина, ребятки, проверили инструмент и будет. Поднимайтесь по этим лестницам и занимайте места на балконе. Без шума! Шуметь начнем, как я сигнал подам.
Девушки и юноши стали подниматься боковыми маршами, вестибюль быстро пустел. Железняков был очень доволен, что-то насвистывал. Спросил самодовольно:
— Видал, каких орлов я сагитировал?
— А зачем столько шума?
— Спектакль готовим для развлечения собрания, — улыбнулся Анатолий. — Пойдем в зал, репетировать поможешь.
В иное время Старшов послал бы матроса подальше, но приказ обязывал исполнять все распоряжения неутомимого Железнякова. А Леонид привык исполнять приказы точно и в срок, вне зависимости от того, нравятся они ему или нет. И поэтому молча проследовал за своим начальником, но по иной лестнице, ведущей к залу, где должно было происходить Учредительное собрание.
В зале было пусто и чинно, только с балконов доносился неясный гомон: там уже расселась разношерстная молодежь. Железняков поднялся на трибуну, и гомон тотчас же смолк.
— Слышно меня?
Он не повышал голоса, но акустика в зале была великолепной, и балконы согласно зашумели. А потом молодежь опять примолкла, потому что было интересно, что последует далее.
— Сейчас проверим, что я услышу, — сказал Железняков. — Старшов, стань на трибуну, а я в зале сяду. А ты говори, будто… Ну, будто Чернов.
— Я — Старшов. Ты перепутал.
— Не обижайся, — поморщился Анатолий. — Мы важное мероприятие провернуть должны, личное поручение Якова Михайловича, если хочешь знать. Ну, хорошо, не Чернов ты, шутил я. Но газетку почитать с трибуны можешь?
— Я не читаю газет.
— Придется, — жестко сказал Анатолий, подавая ему газету. — Концерт начинать, как я руку подниму, все слышали? — Он прошел в зал, сел на депутатское место. — Давай, Старшов.
Леонид с трудом сдерживал себя. Глупейшая инсценировка Учредительного собрания («ты — Чернов»), затеянная на глазах десятков юнцов и девиц непонятно с какой целью, больно била по самолюбию. Но отказаться было невозможно, спорить с Железняковым в присутствии посторонних он считал недопустимым и потому начал бубнить то, что попало на глаза;
— «Каждый из товарищей солдат, который едет в деревню, должен уметь ответить крестьянам на все вопросы…»
— Хорошо! — крикнул Анатолий. — Приготовились на балконах! Продолжай, Старшов.
— «…Перед отъездом в деревню заходите в инструкторский отдел Военной организации при ЦК РСДРП (Петроград, Литейный, 20, от одиннадцати до шести), где вам дадут письменные ответы…»
Железняков поднял руку — и мгновенно вой дудок, грохот трещоток, свист, рев и топот заглушили слова Леонида. Он растерянно замолчал, но Железняков погрозил кулаком, и, повысив голос, он забубнил снова, не слыша ни самого себя, ни дребезжания подвесок люстр, ни звона стекол. Он только видел, что Железняков прямо-таки помирает от хохота, раскачиваясь в кресле.
2
Уверенности, что он понял, с какой целью затевается эта шумная балконная кампания, у Старшова не было. Правда, он потребовал от Анатолия объяснений, но Железняков весело ответил, что так будут выражать свои чувства простые граждане.
— Надеюсь, после выступления депутата?
— Ну о чем разговор, Старшов!
Анатолий обезоруживающе улыбался, от серьезных разговоров уходил, отшучивался, прикидывался простачком-морячком, что, надо признаться, делал артистически. И Леонид вскоре отстал от него, поняв, что ничего не добьется. А сомнение осталось, точило его, и он бездумно и бесцельно слонялся по лестницам и переходам. Там его и нашли.
— Тебя спрашивают.
Леонид вспомнил о большевистском депутате, с которым обязан был согласовать расстановку караулов. Спустился: по вестибюлю прохаживался мужчина в столь дорогом костюме, что его хотелось называть господином.
— Вы меня спрашивали?
Посетитель обернулся, и Леонид оторопел. Перед ним стоял бывший прапорщик Дольский, год назад дезертировавший с фронта.
— Здравствуйте, Старшов.
Дольский не удивился, увидев его, а Леонид, наоборот, настолько растерялся, настолько был погружен в собственные размышления, что спросил весьма глуповато:
— А разве вы — не эсер?
— Стали интересоваться политикой?
— Политика кругом, — Старшов уже пришел в себя и даже обрадовался, что депутат высокого собрания оказался знакомым. — Очень рад. Поверьте, Дольский.
— Поверьте — слово вчерашнее. Привыкайте к сегодняшнему: проверьте. Мне, кстати, поручено проверить ваши старания.