Страница 10 из 13
– Завтра мне нужно поехать в Курежму. Он помедлил:
– Я ведь тоже собираюсь. Вы едете одна? – Да, катером.
– Это не годится. Удобнее туда поездом, а катером обратно. Но ведь завтра короткий день, надо рано выехать, чтоб вам успеть, первым поездом. Вы не проспите?
– Я рано встаю. Я дома до работы еще в Лужники езжу на теннис. Уже приехали?
У входа в гостиницу они остановились.
– Значит, я за вами зайду. Какой у вас номер?
Опять он сидел у Пьянковых, опять женщины хлебали бруснику из глубокой тарелки, а Елохов фотографировал, потому что накануне неважно получилось – он уже успел проявить пленку – и опять выглядывали из соседней комнаты мальчишки. А Дроздов чувствовал себя здесь совсем уже свободно, совсем своим, он смотрел через стол на круглое, доброе и дорогое Колино лицо, слушал его голос и, поднимая вместе со всеми рюмку, уже привычно удивлялся: неужели он здесь не был двадцать два года? Это выглядело диким, потому что, когда он видел Колю, он сам себе казался почти молодым.
– Дожди пойдут, – говорил Коля, – дороги раскиснут, вывезти ничего не успеют, и нас с Елоховым в район мобилизуют, по колхозам, по леспромхозам, в помощь, понимаешь.
– Вернутся заросшие, как из Антарктиды, – сказала Тоня.
– Некогда бриться. А условия там нормальные, – вступил Елохов. – Я был вот прошлый год в поселке коммунистического быта при леспромхозе. Неплохо живут, хорошо. И доверие, сознательность, – в столовой пообедал, а платить можно потом, никто ничего не скажет. Порядок там такой: тунеядцев как привозят, сразу женят. Женсовет собирается и решает. Ну, они сразу остепеняются, тунеядцы. Там женсовет – сила!
– То есть как женят? – изумился Дроздов. – На ком?
Елохов хмыкнул:
– На ком! Добровольно, конечно. Которая хочет, та и выходит. Я там присутствовал, одного семейного обсуждали: был в бараке у бабы. Жена его говорит: «Он был пьяный, полчаса полежал у порога и домой пошел». Не хочет, значит, жена раздувать. А одна из женсовета: «Нет, говорит, я видела, он в четыре часа утра от нее ушел»… Еще присваивают звания семей коммунистического быта. Условия такие: первое – уважать друг друга…
– А любить? – спросила Тоня, но он оставил вопрос без внимания.
– Второе – хорошо работать, третье – чтобы у детей не было троек, четвертое – чтобы в семье не было блуда, и так далее. Обсуждают, отдельным отказывают. Вот одна на обсуждении говорит: «Не достойны. У них свекровь на невестку ругалась, я слышала», – и отказали…
– Послушайте, товарищ Елохов, – перебил его Дроздов, – вы меня извините, но ведь то, что вы рассказываете, отвратительно. Черт знает что! Роются в грязном белье и с какой охотой! Доверия к человеку никакого, в столовой только и доверяют. Там что, парторганизации, что ли, нет! И райком куда смотрит!…
– Ну, почему, – Елохов очень обиделся, – поселок передовой, культурный. Клуб хороший, кружок изобразительный. У меня брат художник, ездил туда три раза на общественных началах помочь кружку.
– Художник? – спросил Дроздов. – Слушайте, это он нарисовал картину «Наш красный сигнал»?
– Нет. Почему? Какой сигнал? – удивился и вконец обиделся Елохов.
– Давайте лучше выпьем, – сказал Коля примирительно.
Потом Дроздов и Коля стали вспоминать, как они призывались и в холодный осенний день шли строем от военкомата к вокзалу и по мосту через пути, как грузились – и эти воспоминания сладкой болью отзывались в сердце. Как ехали в теплушке, и дымила печка – жестяная труба была плохо скреплена в колене, а никто не поправлял, не интересовался.
– Тебя кто провожал? Мать, я помню.
– А тебя тетя Катя.
– И Маруся такая была. Неужели не помнишь? – и еще зачем-то объяснил женщинам, которые внимательно слушали: – Девушка у меня была тогда, Маруся.
– Нет, Марусю не помню.
Дроздов на миг выключился, как он умел, мимоходом, чуть отчужденно подумал о Рите. Все-таки мысль о ней доставила ему удовольствие.
– …И она меня тоже провожала. Зина. Не помнишь?
– Да, – неожиданно вспомнил Дроздов, – в сапогах.
– Точно, – засмеялся Коля. – Она и сейчас здесь живет. Тоня вот только ревнует.
– Полно тебе.
Дроздов посмотрел на часы:
– Ну, ладно. Спасибо хозяевам, пора мне идти.
– Сиди.
– Я же завтра в Курежму еду., – Вот это ты молодец. Посмотри, чего там понастроили. Жалко, раньше мне не сказал, я бы отпросился, с тобой бы съездил.
В коридоре было темно, лишь на столике дежурной горела зеленая лампа.
Идя по коридору, он удалялся от зеленой лампы. Конец коридора тонул в темноте, и он с трудом различал номера на дверях. Из-под ее двери пробивалась узенькая полоска света.
Он постоял несколько секунд, чувствуя возрастающее желание тихонько постучать в дверь, но не решился.
У себя в номере, не зажигая света, он долго смотрел в окно. Вдали, за тополями, кое-где мигая, горели, во мраке огоньки – люди не спали, готовясь к труду или ко сну, к отдыху или к дороге.
Он медленно разделся. Он знал, что его возбужденный мозг не даст ему сразу заснуть. И еще ему мешало что-то, он долго не мог понять – что же именно, и это мучило его, пока он не догадался: ему нужно было подумать еще о строительстве, о своих людях, о ломающем воду белом теплоходе.
9
Раннее утро было ясным и холодным. За ночь лужицы стянуло пленкой льда, на оградах и опавшей листве густо лежала изморозь. Дрожа от холода, они почти бежали по деревянным тротуарам, оставляя на инее четкие следы, – она держала его под руку, и это несколько мешало ему, – прошли над путями по влажно блестевшему мосту.
– У вас вчера поздно свет горел.
– Это моя соседка к докладу готовилась. Врач из района, на совещание приехала.
Он закашлялся, закуривая.
Поезд уже стоял у платформы, и едва они сели в старый, бывший когда-то вагоном дальнего следования, а ныне пригородный вагон, разгороженный трехэтажными полками, едва они успели вскочить, как он тронулся.
Вагон был почти пустой, они сидели у окна, друг против друга, и смотрели сквозь грязное стекло на уже освещенные солнцем красные стволы сосен, на волны хвои, седой от изморози.
На первой остановке вошло много народу, и сразу началась проверка билетов, но оказалось, что это не ревизоры, а продажа билетов прямо в поезде, – такого Дроздову не приходилось видеть в Союзе, только за рубежом.
Здесь были все знакомые между собой люди, каждое утро ездившие вместе на работу и каждый вечер возвращающиеся.
Рядом компания играла в подкидного, шумя и смеясь, и называя пики винями; позвали играть и их, но они не стали. Сидящая сбоку бабка, с корзинкой, рассказывала своей соседке про внучку, – и было непонятно – случайная ли попутчица ее собеседница или старая подружка. Бабка сочувствовала своей внучке:
– Дак везде деньги-т. А она молода. На шпильки сколько надо? – Под «шпильками» она имела в виду туфли.
Дроздов, уже давно опомнившийся от сна, но еще в состоянии как бы заторможенности, впитывал в себя все это, такое знакомое и близкое ему, смотрел в окно, по сторонам, улыбаясь, взглядывал на Риту.
Потом все разом поднялись, и они тоже, спрыгнули на междупутье, в еще холодное, бодрящее, уже пронизанное солнцем утро, прыгая через рельсы, добежали до автобуса и понеслись по новой дороге в новый город – уже открывающийся сквозь редеющий лес. Они уже видели огромные корпуса и трубы комбината, прямые и широкие, такие знакомые улицы, застроенные по типовым проектам.
И Дроздов, прильнув к автобусному окошечку, с волнением и гордостью смотрел на этот новый город и комбинат – уж он-то знал эту, ни с чем не сравнимую радость, когда на голом месте твоей волей и трудом поднимается город.
В ее присутствии он чувствовал это острее.
Они наскоро позавтракали в кафе «Молодежное» и расстались возле заводоуправления, договорившись встретиться здесь через три часа.
И он пошел по городу. Этот новый город был похож на сотни новых городов, но для Дроздова он был особенный, единственный город. Здесь было оживленнее, чем в старом городе, больше молодежи – в спецовках и ватниках, и в модных коротких плащах и пальто. Потеплело. Вдоль выложенных плиткой тротуаров шелестели последней редкой листвой уже набирающие силу насаждения. И если в старом городе больше всего было тополей, то здесь на каждой улице росли разные деревья – была улица и тополиная, и обсаженная березой, и липой, и даже рябиной. «С душой сделали», – подумал Дроздов.