Его опасные пасы

– Это что? – робко спросила Лариса, и солдат ответил с поразившей их простотой и печалью:

– Москва горит. Больше нечему. Такое не забывается.

16

Сперва их класс – уже вместе с девочками – послали собирать грибы. Жили в пустом пионерском лагере – многие из них когда-то, детьми, бывали здесь. Рядом же была устроена грибоварка. Разбредались по пестрому влажному лесу, с криками, ауканьем. Нормы не было – кто сколько принесет. Густо шли грузди. рыжики, волнушки, иногда попадался запоздалый красный гриб, даже боровик.

Едва вернувшись, поехали в отдаленную лесную деревушку, в колхоз копать картошку. Здесь уже была норма: две борозды в день, но всегда дружно помогали тем, кто не управлялся, особенно девочкам. Жили по избам, вечерами подолгу гуляли в обнимку по широкой деревенской улице. И там, в лагере, и здесь, ни с того ни с сего, с безжалостной, проникающей насквозь остротой, Игорь вдруг ощущал ее отсутствие. Он явственно представлял себе ее лицо, губы, ее подстриженную сзади шею, и его обжигало мучительное сознание, что ведь она могла быть здесь. Какое бы это было счастье! Но, не подавая виду, он пел песни и, обняв девчонок за плечи, ходил вместе с другими в темноте по деревенской улице.

Потом они вернулись, и он был в комсомольской пожарной дружине, тренировались на случай налета, раскатывали рукавную линию, подавали ствол, ненароком попадая под короткие удары холодной, жесткой струи.

Стояла глубокая, предзимняя осень. Занятия начинались в сумерках – в третью смену. Паша Сухов был уже в армии. Коляда по-прежнему учился вместе с Игорем. Иногда встречались на улице ребята из «Чапаевца» – Барабанов, Полунин, Евтеев. Почти все они уже работали.

Наступила зима, долгая, морозная, но прекрасная первыми – и какими! – победами. Жили впроголодь, дома было холодно – плохо топили, – но они уже втянулись в эту новую, нелегкую жизнь, в самые ее будни, понемногу привыкли к ней. Только слушали с жадным напряжением сводки, словно боясь пропустить хоть одно упоминавшееся в них разбитое, заснеженное селение. Только верили, что бросят к ним в дверь родной треугольничек, а не казенное письмо…

Весной получили участок под огород, он вскопал его, мать продала свое демисезонное пальто, купили мешок мелкой семенной картошки, теперь можно было ждать, что новая осень не будет такой голодной.

Окончание школы было обставлено довольно торжественно – вечер, цветы, бодрые напутствия учителей даже танцы. Девчонки, с которыми они проучились десять лет, висли, заглядывали в глаза, словно уже прощались. Как все будет дальше?

Девочки обсуждали, куда поступать. Выбор у них был широкий, но предстояло уезжать, отрываться от дома, жить в общежитии, и это было жутковато. Да и среди ребят слышалось: «Ты куда?» – «Еще не решил». – «А ты не знаешь, в авиационном броню дают?…»

А Игорь Алтынов вспомнил вдруг, как когда-то прочитал за три дня учебник географии, и подумал: «Поступлю-ка на географический. А там видно будет…»

– Алтын, а броня там есть?

– Броня крепка, и танки наши быстры, – ответил Игорь.

В конце августа он устроился в старинном студенческом общежитии, в одной из множества комнат, выходивших в длинный коридор. Правда, сейчас не все они были заняты. И в его комнате из четырех коек две пустовали, неприятно зияя голой проволочной сеткой. Его сосед, хромой пятикурсник, регулярно ночевал у какой-то женщины, и Игорь жил, по сути, один. По вечерам он ложился грудью на подоконник большого открытого окна, смотрел в темный, слабо шумящий привядшей листзой парк, за которым предполагались крыши, улицы и площади Москвы. Он был привычно голоден и одинок.

Летний удар немцев по Югу замедлялся, крепла надежда на встречный внезапный ввод в дело скрытых резервов, как уже было прошлой зимой.

На курсе были почти все девушки, ребят совсем мало. Никто еще не успел толком узнать другого, познакомиться ближе, не то что подружиться.

Повестки они получили в октябре.

17

У него оставался один день, и он поехал к матери попрощаться. Мать была на работе, он долго ждал, ей звонили, соседка вызывала из проходной, наконец она прибежала, когда совсем стемнело.

Он надел, что не жалко: телогрейку, старые брюки, мать нашла мешок-сидорок, но положить в него было почти нечего. Пора было торопиться, поезда ходили плохо, а утром ему уже предстояло являться «с вещами».

– Давай здесь попрощаемся, – сказал он, обнимая мать за спину, – я сейчас быстро побегу. Да и назад тебе путь неблизкий…

Она, глядя куда-то сквозь него, согласно закивала, и они расцеловались.

– Возвращайся, пожалуйста, – попросила она и заплакала.

…Он не побежал, как говорил, но пошел ходким шагом по затемненному городку, и, хотя он не мог многого рассмотреть, он все помнил и чувствовал. Здесь прошла вся его жизнь. Вся, вплоть до этого холодного осеннего вечера. А что будет с ним дальше, он не знал и слишком далеко вперед не загадывал.

Было совершенно темно, но за время войны он, как и другие, давно приноровился к этому и в мелькающих навстречу зыбких фигурах время от времени угадывал знакомых или просто часто виденных прежде людей.

На углу, около светлой стены магазина, стоял Барабанов.

Игорь замедлил шаги.

– Здорово, Алтын, – сказал Барабанов, протягивая руку, и всмотрелся в него: – Забирают?

«А тебя?» – хотел спросить Игорь, но вспомнил, что могучий центр-форвард на год моложе его. – Хмеля тоже берут, Полунина.

– А ты как живешь? Играешь?

– Какая уж тут игра. Команды нет.

– Ну ладно, – сказал Игорь, – бывай. Ты что, ждешь кого?

Она вышла из темноты, решительно направляясь к Барабанову, и приостановилась, видя, что он не один – Игорь?

Чего угодно он мог ожидать, только не этой встречи. Он шагнул к ней в своем ватничке, с мешочком за плечами, радостный, растерянный, уязвленный.

– Ты что, вернулась?

– Да, мы здесь три недели. Я знала, что ты в Москве. Ждала, когда приедешь.

– Я уезжаю.

Она взяла его двумя руками под руку, прижалась щекой к плечу:

– В армию?

– Да, мне пора, – сказал он, только теперь вдруг осознав, что она шла к Барабанову.

– Пойдем, пойдем, – согласилась она, не отпуская его руки, и, идя рядом, подстраиваясь под его шаг, стала говорить, что хорошо было бы ему уезжать со своими ребятами, а ведь там все новые, чужие. А он мимолетно подумал, что это невозможно на такой войне и что это вообще не главное. Какая, собственно, разница – ведь начинается совсем другая полоса в его жизни, и все там будет другое, и товарищи тоже. Барабанов молча шел рядом, уверенный, что теперь-то его не отошьют, не погонят.

К поезду поспели вовремя. Билеты на Москву давали только по специальным пропускам, но у Игоря был студенческий билет, да еще и повестка.

На темном перроне Лариса потянулась к нему, обняла и мягко поцеловала в губы. Но он чувствовал, что она делает это только для него.

– Ну, счастливо тебе, – сильно ударил ладонью в его ладонь Барабанов.

– Счастливо оставаться.

Поезд трогался. Игорь кивнул и, не оглядываясь, поднялся в набитый тамбур. Все же он умел держаться – отцовская закваска.

За окнами мелькала чернота, поезд все набирал скорость.

…Интересно, о чем они говорят, возвращаясь.