Про тебя

Все не то. Любая из этих игрушек будет для Жени просто оскорблением.

Проталкиваюсь к прилавку секции «Все для ученика». Тетради. Наборы фломастеров. Авторучки. Карандаши. Ластики. Коробки с пластилином.

Я в панике. Неужели так и уйду, ничего не купив для Жени?

Миную шумный отдел детской одежды и оказываюсь у киоска с кожгалантреей.

…Брючные ремни. Женские сумки. Бумажники, портмоне всех размеров. Кошельки.

Сумку ей рано. Может быть, купить кошелёк? Конечно, дурацкая мысль — зачем кошелёк человеку, у которого явно не водятся деньги?

Л вон над головой продавщицы, на полочке, среди выставленных пакетов с перчатками большой кошель. Не кожаный. Из плотной, ворсистой ткани с радужными поперечными полосами.

Прошу продавщицу подать.

На шнурке ярлычок с ценой. Дорого. Но мне по зубам. На липучках. Пять или шесть отделений.

Покупаю.

На обратном пути через гудящие торговые залы замечаю секцию, где продают велосипеды. И подростковые тоже. Двухколесные. Сверкающие никелем. Вот что нужно было бы подарить Жене. Однако, цена такая, что я разворачиваюсь и ухожу. Оставшихся денег не хватило бы и на половину велосипеда.

…Еду в такси и чувствую, как ты посмеиваешься над моей глупостью. Ты прав. Глупейший подарок везу я девочке. Да и мать наверняка будет недовольна. Еще хорошо, что явлюсь без велосипеда. Тут уж Ирина и мне показала бы кузькину мать. Девочка, с её точки зрения, неуправляемая.

Когда я появляюсь со своим пакетом у Ирины, там уже накрывают стол в гостиной. Уже приехала Анастасия с отцом и матерью, их родственница.

Снимаю куртку, здороваюсь со всеми, спрашиваю:

— Где Женя?

— Сидит в своей комнате. Наказана, — отвечает Ирина, проходя мимо меня с подносом, уставленным рюмками.

— Можно к ней зайти?

Ирина смотрит на меня, на пакет, укоризненно качает головой.

— Ну, хорошо.

Стучу в дверь. Женя безучастно лежит на кровати, уставив взор в потолок.

— Извини, я на секунду. Вот, возьми. Это тебе.

Она с недоумением переводит взгляд на меня, будто на незнакомого. Кладу пакет на стол. Выхожу.

— А тут Этьен! — Весело сообщает из кухни Анастасия. — Он тоже захотел вас проводить. Потом повезёт на Ирининой машине до самого монастыря.

Этьен стоит у стола, склонив лобастую голову, откупоривает бутылки с вином. Анастасия тут же приготовляет салат в большой хрустальной вазе. Со стороны оба очень неплохо смотрятся.

Этьен откладывает штопор, подходит, обнимает меня своими ручищами, что‑то говорит.

— Жалеет, что вы уезжаете, не сможете быть на нашей свадьбе, — переводит Анастасия, и вдруг начинает жаловаться. — Он — балбес. Вот вы лечите людей. Маме и тёте стало гораздо легче. А вы не можете повлиять на Этьена? Кончил Сорбонну, пишет диссертацию о соответствии философии практике жизни самих философов. А в перерывах знаете чем занимается? Часами просиживает в греческой кофейне, играет бог знает с кем в шашки. На деньги!

— Ну и что? Человеку иногда нужна разрядка. Достоевский и в карты играл, проигрывался.

— Иногда! Но это происходит каждый день. Однажды пришёл с подбитым глазом. Почему — не говорит.

В кухню заглядывает Ирина.

— Только что звонила Одилия. Через полчаса притащится со своей скрипкой и головной болью.

— А скрипка‑то зачем? — спрашивает Анастасия.

— Хочет сыграть гостям, что она выучила за день. У неё же нет аудитории, кроме шести кошек, шофёра и знакомого юриста, которые должны слушать этот ужас. Не сердитесь, уделите ей внимание. Действительно страдает мигренями. Хорошо?

Не успеваю ответить, потому что, не взглянув на мать, в кухню входит Женя. Между её широко расставленными ладонями зажато штук двенадцать кошельков, в том числе и мой.

Она демонстративно сваливает их на стол возле откупоренных бутылок, приказывает мне:

— Садись!

Присаживаюсь совершенно убитый этим неожиданно обнаружившимся изобилием кошельков, кошелечков… Ирина, Этьен и Анастасия безмолвно стоят вокруг.

— Мама говорит — ты бедный, — скороговоркой сообщает Женя. — Она часто ездит на гастроли в разные страны и всегда отдаёт мне монеты, какие у неё остались. Видишь, в этом кошельке — немецкие, называются пфеннинги, в этом — называется гульдены, из Голландии, в этом — лиры, тут, смотри, песеты, красивые…

Она последовательно вытряхивает мелочь из всех кошельков, отдирает липучки с моего, пригоршней запихивает монеты во все его отделения. Кошель разбухает, как поросёнок.

— Вообще‑то, наверное, это немного. Но, может быть, тебе на первое время хватит.

— Женька, спасибо, — я стараюсь сдержать подступившие слезы. — Только, пожалуйста, забери все это назад. Во–первых, я вовсе не беден, раз оказался у вас во Франции. Во–вторых, в Москве другие деньги. Называются — рубль. Это там не годится. Разве ты не знала?

Девочка, поджав губы, секунду стоит в нерешительности. Затем хватает полосатый кошель, бросается вон.

— Она в вас влюбилась. Амур. — Констатирует Анастасия и целует своего Этьена.

Ирина же оторопело собирает со стола оставшиеся кошельки.

А я сижу, понурив голову.

Скажи, чем я мог вызвать такой порыв чисто детской души? Неужели действительно произвожу впечатление нищего?

Ирина подходит, трогает за плечо.

— Как вам удобнее, сначала посмотреть больных и потом ужинать, или наоборот? Все уже собрались в гостиной, все накрыто.

Поднимаю на неё глаза.

— И Одилия прибыла?

— Явилась. Пока Женя устраивала здесь спектакль.

— Хорошо. Проводите Одилию в комнату, где я ночевал. Потом по очереди остальных.

Может быть, сначала поужинаем? Вы где‑нибудь ели? Ведь вы не обедали, какой ужас!

Значит, Ирочка, вы считаете то, что произошло сейчас в этой кухне спектаклем? Капризом взбалмошной девочки?

Поднимаюсь, ухожу в свою комнату.

На столике у стены лежит большой, нестандартный конверт. Открываю его. Там два красно–зелёных листа.

За окном уже не облака, а тучи. Вот–вот грянет ливень.

В комнату заглядывает Ирина. Почему‑то улыбается.

— Одилия не хочет идти. Боится остаться наедине с незнакомым мужчиной…

— Что ж, идём в гостиную.

…При виде уставленного закусками и выпивкой стола, вокруг которого сидят гости, ощущаю приступ зверского голода.

Одилия — высокая, пожилая женщина с бледным лицом поднимается навстречу. Бежевое платье, подпоясанное золотистым металлическим поясом, в ушах сверкают бриллиантовые серьги, вокруг шеи широкий золотой обруч, видимо, чтоб прикрыть дряблую, морщинистую кожу.

— Ирина, Анастасия, кто‑нибудь переведите ей, пожалуйста — пусть снимет этот металл. Пояс тоже. Все, кроме серёг. У неё сейчас болит голова?

— Сильно, — отвечает Ирина. — Несмотря на таблетки.

«Господи, Иисус Христос, — молюсь я про себя, подходя вплотную к

пациентке. — Именем твоим прошу Отца нашего небесного, если можно, если будет воля Твоя, дай исцелить эту больную женщину.»

Жестом прошу Одилию приподнять согнутые в локтях руки. Берусь за локти, большим и указательным пальцами с силой нажимаю на точки, расположенные чуть выше суставов.

— О–ля–ля! — Одилия стонет от боли.

Продолжаю стискивать точки, пока у неё на щеках под слоем грима не появляется румянец.

— Все. Пусть сядет, отдышится. Спросите, сейчас болит голова?

Одилия трогает пальцами лоб, виски. Что‑то отвечает.

— Боль будто выключили, — переводит Ирина.

— Втолкуйте ей, чтоб больше никогда не носила ничего металлического, окольцовывающего тело. Особенно вокруг живота, где находится солнечное сплетение, и вокруг шеи, где щитовидка. Кто следующий?

Становится слышен шум налетевшего ливня.

…Мама Анастасии, всегда молчаливый отец с маленькими, внимательными глазами, их родственница все в той же накинутой на плечи серебристой шали. Поочередно занимаюсь ими. Выдохся уже только оттого, что чувствую себя, как фокусник перед ротозеями…

А тут ещё Ирина просит напоследок посмотреть её, продиагностировать.